Как раз в эти дни в Париж приехал Меркаданте, который заключил контракт с Итальянским театром на новую оперу. Узнав о болезни Беллини, он выразил желание навестить его, и д’Акуино решил воспользоваться удобным случаем снова отправиться в Пюто вместе с Меркаданте. Он думал преодолеть сопротивление садовника, объяснив ему, что Меркаданте, близкий родственник больного, приехал из Неаполя с очень важными новостями для Беллини. Но и эта попытка провалилась перед непреклонностью Юбера, более стойкого, чем любой grognard[94].
Тут уже друзья не на шутку забеспокоились. Хотя врач, лечивший Беллини и навещавший его каждый день, уверял, что речь идет о болезни, которая развивается нормально, однако они так и не знали точно, о какой же конкретной болезни он говорит, почему нужно держать больного в такой строгой изоляции. Совершенно необходимо было увидеть Беллини своими собственными глазами. И тогда друзья придумали хитрый план.
Карафа, Меркаданте и д’Акуино — все трое неаполитанцы — решили устроить небольшой спектакль. Поскольку садовник уже знал в лицо д’Акуино и Меркаданте, почему бы не воспользоваться тем, что сторож еще незнаком с Карафа? А так как запрет навещать больного распространялся только на его друзей, почему бы не использовать солидную внешность старого маэстро, сменив его профессию музыканта на лекаря. Более того, пусть он станет придворным врачом, которого специально прислал королевский дом, чтобы узнать состояние здоровья маэстро Беллини, кавалера ордена Почетного легиона.
Трюк удался полностью. Ворота виллы Леви распахнулись перед невысоким коренастым господином в темном сюртуке, с лицом, обрамленным седыми бакенбардами, которые придавали ему поразительно докторский вид. При его появлении даже невозмутимый страж вынужден был согнуться пополам. Очевидно, в момент приезда Карафа на вилле никого не было — ни доктора Монталлегри, ни тем более супругов Леви, иначе обман легко было бы разоблачить. Монталлегри сразу же понял бы, что Карафа не врач, а хозяева дома узнали бы композитора и профессора консерватории, широко известного в парижских салонах.
Карафа застал Беллини в постели. В каком состоянии — мы не имеем представления, как не знаем ничего и о разговоре двух музыкантов. Однако можно считать, что Карафа вышел от больного без тревоги, прежде всего из-за спокойного поведения Беллини, по-прежнему исполненного надежды на скорое выздоровление и, самое главное, ничего не знавшего об ограничениях, которые установил лечащий врач.
Однако, если Карафа, вернувшись вечером 14 сентября в Париж, не высказал серьезных опасений о здоровье Беллини, то Монталлегри, напротив, был крайне обеспокоен. Начиная со следующего дня он стал отправлять директору Итальянского театра Карло Северини записки — нечто вроде маленького бюллетеня, сообщая о состоянии больного и течении болезни.
С 15 по 20 сентября, то есть после десяти дней постельного режима, доктор Монталлегри «все еще не находил ощутимого улучшения» у Беллини и добавлял: «Его состояние по-прежнему внушает опасения», но при этом он уже начал замечать некоторые признаки «благотворного кризиса», который, несомненно, вызван назначенными больному слабительными.
В наши дни, когда медицинская наука с помощью многочисленных лекарств способна в несколько дней снять самые опасные проявления гастрита, никто не может без улыбки читать о том, что прежде эту болезнь лечили слабительным. Однако это было так. Лечение в те времена носило эмпирический характер, и слабительное назначали в любом случае, так же, как пиявки и кровопускание. И нет ничего необычного в том, что Беллини — в руках Монталлегри — лечился теми же, всеми признанными способами.
Действительно благотворный кризис, предвиденный врачом, обозначился днем 21 сентября. Доктор Монталлегри облегченно вздохнул и наконец после двенадцати дней серьезных опасений написал своему адресату: «Надеюсь, завтра смогу сообщить, что Беллини вне опасности».