— Помер в прошлом году. Всё ждал, потом сказал: «Видно, не судьба больше встретиться».
Она увидела, как опечалился Фаддей, мужественно добавила:
— Да и то сказать, зажился на этом свете, восемьдесят третий шёл. А теперь и мне пора к нему собираться.
За столом помянули старого флибустьера. Аго, дружок отроческий, ровесник, и тот сдал — поседел, сгорбился. «Неужто и я таким со стороны кажусь?» — подумал Фаддей. Правда, Уусталь, жена Аго, оставалась моложавой и деятельной. Теперь на ней держалось хозяйство. Аго к труду на земле как-то не тянулся, больше рыбачил.
— Ну, как сын мой службу нёс? — спросил он, постепенно хмелея.
Фаддей посмотрел на Олева, с аппетитом уминавшего пироги, кровяные колбаски, жареную салаку.
— После нашего вояжа государь матросам как бы вольную дал: хочешь — оставайся на флоте, хочешь — поезжай домой.
— Ишь ты! — встрепенулся Аго и заволновался. — Уговори, домой, только домой!
— Он теперь и сам с усам. Унтер-офицер палубной команды.
Олев отложил вилку, посмотрел внимательно на командира.
— Только вот какая мысль пришла мне сейчас, — проговорил Фаддей, твердея голосом. — На флоте он потеряется, а здесь хозяином станет, человеком.
Олев облегчённо вздохнул. Привыкнув к послушанию, он понял, что старшие решили за него правильно, и тяжесть раздумий спала с его души.
— Скажи, там, в южных морях, тяжело было? — спросил Аго.
— Тяжело?.. Мало сказать, тяжело — невыносимо. Только виду не подавал, но, бывало, наедине ломался.
— А куда теперь?
— Я — человек государев.
— Что ж про Айру не спрашиваешь?
— Зачем?.. Было и прошло.
— Она тоже поняла после твоего письма: дороги разные. Сошлась с вдовцом из Кихельконне. Мужик вроде смирный, непьющий. Ребятни куча. Хотя говорят: чужой сын — не дитятко, но она на них всю любовь переложила, стала родней матери.
От пива перешли к настойке, от настойки — к водке. Пил Фаддей и не пьянел. Муторно было на душе. Одиноко.
Он и проснулся в доме, для него Юри построенном, с чувством глухой и мучительной тоски. Всё оставалось в том же порядке, как и пятнадцать лет назад. Только не было Айры. Постылая, томливая скука сдавила сердце.
Рядом с кроватью стояли тазик, кувшин с родниковой водой, кусок земляничного мыла. Фаддей с трудом поднялся, заставил себя умыться, растереть тело полотенцем. Вышел на крыльцо. За лесом горела лимонная заря. Перепрыгивая с камня на камень, трусцой пробежал к морю, ещё чистому и покойному, и ухнул в воду. Она обожгла холодом, точно кипятком. Далеко выбрасывая руки и с силой загребая, начал удаляться от берега, чувствуя, как возвращались силы с каждой минутой, восстанавливалось дыхание и пропадала смута.
Он оглянулся назад. Берег, дом, сосны еле виднелись в розовеющей дымке, откуда выкатывалось алое солнце. Перевернувшись через голову, торопливо поплыл к земле. Там его ждала работа. Её он был обязан выполнить, как исполнял любой приказ.
На подходе к дому он заметил одинокую фигуру женщины у крыльца, по-старушечьи повязанную тёмным платком.
— Айра?! — не веря своим глазам, прошептал он. — Как ты узнала, что я приехал?
Айра коснулась рукой груди и вдруг порывисто кинулась к нему, залившись слезами.
— Полно, полно, — бормотал Фаддей, хотя и сам с трудом сдерживался, чтоб не разрыдаться.
Выплакавшись Айра вытерла концом платка лицо, вошла в дом, когда-то бывший их родным жилищем. На столе стояла крынка с парным молоком, лежали только что выпеченные ржаные с тмином калачи. Их любил Фаддей в молодости, а теперь и вкус забыл.
— Я, Фабианушка, замуж вышла, — потупившись, проговорила Айра.
— Знаю. Не казнись. Не ты виновата.
Пришёл Аго с головой, обмотанной мокрым полотенцем, и бутылкой:
— Лечиться будем?
— Лучше окунись.
— Так вода — лёд! А ты, гляжу, купался?
— Хмель враз прошёл.
Аго поглядел на бутылку, просительно взглянул на Айру:
— Станешь?
— Давай!
Разлили водку по стаканам.
— За вас, Фаддей Фаддеевич, и за ваши моря, — похолодевшим тоном произнесла Айра.
Фаддей подошёл к ней, низко склонился и поцеловал шершавую руку. Айра выпила, как мужик, махом, и перекрестилась.
— Прощайте пока. Скоро ребятишки встанут, кормить надо, — сказала она и торопливо, как бы боясь остаться, скрылась за дверью.
— У тебя хоть суженая есть? — спросил Аго.
— Растёт ещё, — вроде бы в шутку ответил Фаддей, а получилось всерьёз...
Девочку Аннушку он рассмотрел в толпе встречающих сразу же. Она была рядом с отцом, в пышном нарядном платье с рюшечками и шляпке козырьком по последней моде. К ним удалось насилу пробиться после официальных представлений и торжеств.
— Здравствуйте, Дмитрий Федосеевич, — приветствовал Фаддей Байкова и потрепал девочку-подростка за кругленький с ямочкой подбородок. — У-у, да ты совсем большая стала. Глядишь, скоро и сватов засылать можно!
От этих слов Аннушка зарделась.
— Она всё, что про вас писалось, в альбомчик вклеивала, — сказал польщённый отец.
— А разве о нас извещали?
— Непременно. И в «Петербургским ведомостях», и в сводках адмиралтейского департамента... Жалко Петра Михайловича нет, вместе бы порадовались. — Дмитрий Федосеевич человек был добродушный, чувств скрывать не умел, сказал напрямик: — Вы, верно, опять у него остановитесь? Пока там убирают, пойдёмте к нам. Угостимся с дороги.
И Беллинсгаузен решил навестить Байковых, которые жили на Купеческой набережной. Редко бывал он в семейных домах, но здесь почувствовал уют своеобразный, как в поместье небогатого, но бережливого помещика. Столы, стулья, шкафы, комоды покрывали скатерти и чехлы, всё было чисто вымыто и выскоблено. На полу лежали домотканые дорожки, ковры висели на стенах тоже не заморские, а в деревне сделанные.
— В нашем Бурёхине землица худая, так крестьяне больше отхожим промыслом кормятся, — рассказывал Дмитрий Федосеевич. — Кто печник, кто столяр, кто ткач. Вот и здесь у меня всё оттуда прислано, мало чего куплено.
Хозяйка Варвара Власьевна с Аннушкой накрыли тем временем стол в гостиной. Заставили грибками солёными и маринованными, рыбой великолужской, огурцами, помидорами, пирогами с разной начинкой, кашей и картошкой, мясом холодным и горячим, наливками домашними, будто дорогих гостей принимать собирались.
— И тут всё домашнее? — удивился Фаддей, усаживаясь за стол следом за хозяином.
— Деревенское, батюшко, деревенское, — подтвердила Варвара Власьевна. — Не побрезгуйте, право слово. Жалованье-то у вас, знаю, не ахти, а нас деревенька и кормит и поит.
— Будет, мать, — одёрнул Дмитрий Федосеевич, размашисто осенил себя крестом и скороговоркой поблагодарил Господа за хлеб-соль.
Никогда ещё не испытывал Фаддей такого тихого блаженства, как в тот вечер. Он мало говорил о плавании, больше рассказывал о нравах туземцев, о вождях и простолюдинах, о войнах и замирениях, о красавицах таитянках и людоедах Новой Зеландии.
— И не боялись? — охала Варвара Власьевна.
— Если с ними по-людски, они тем же отвечали. Мы не высаживались там, где усматривали явное нерасположение. Мы не стреляли в дикарей. А ежели лицезреть, что сделал Кук для рода человеческого, то ужаснуться должны. При открытии разных народов Южного океана он и стрелял, и убивал, резал уши тем, кто его почти богом почитал. А вообще сказать надо, жители тех мест весьма тянулись к образованию, хотя многие европейцы в кабинетах своих вовсе лишают их всех способностей.
Девочка Аннушка слушала его как зачарованная. Она то бледнела, замирая от страха, то краснела, думая о чём-то своём, глубоко тайном. Её тоненькое тельце с развивающимися грудками вздрагивало, если Фаддей упоминал о чём-то опасном...
— Растёт... — повторил Фаддей, весело взглянув на задумавшегося Аго.
Тот двигал по столу недопитую бутылку. Бражничать в одиночку ему не хотелось. Он вздохнул, поднялся:
— Пойдём. Еда, чай, поспела.
После завтрака Фаддей разобрал багаж, приготовил бумагу, чернила, песочницу и сел за стол. Он никогда не писал книг. Если и приходилось браться за перо, то выходили либо рапорты, либо донесения — краткие, чтоб на одной странице помещалось. А тут надо было целую книгу сочинять. Логин Иванович Голенищев-Кутузов, служивший при учёном комитете адмиралтейского департамента, так и сказал: