Когда-то я попал на заседание литстудии Луцкого пединститута, и тут понравились мне стихотворения Анатолии П. Тогда я так и не успел познакомиться с ней и через своих приятелей попросил, чтобы она прислала мне свои стихи. Несколько из них с короткой моей аннотацией были напечатаны во Львовской газете «Ленiнська молодь». А как-то Анатолия была во Львове и зашла к моему приятелю в гости. Я не имел тогда времени, мы просто познакомились, и я дал ей свой адрес. Это все было старательно записано в деле. Когда Анатолию П. спрашивали: «Что вы делали на его квартире и с какой целью посещали его весной 1965года?»И она отвечала: «Я читала ему свои стихи». «А он что, говорил что-нибудь?» — «Нет, он кивал лишь головою...» Если бы я не кивал головой, может быть, эта незначительная историйка и не приобрела бы себе славы в деле...
Жизнь отчасти можно представить как механизм. Механизм, набитый рычагами и колесиками. Эти колесики — друзья. И если заменить одно колесико другим, таким же точно, то механизм будет двигаться дальше. Это колесики-близнецы, которые, как в конце концов убеждаешься, можно легко заменить, и механизм от их смены не остановится. Настоящий друг — подлинное колесико. Заменишь его, и остановится движение механизма.
Сандурский — колесо в моем механизме (пусть извинит меня за такое сравнение), замена которого не остановила механизма, да он даже начал двигаться лучше, очистился, одним словом. С ним у меня была давняя дружба, чуть ли не десятилетняя даже. Он учился в аспирантуре на кафедре философии Львовского университета, много читал, был эрудированным, много знал по эстетике, литературе. Я много в чем помог ему в жизни, и не стыжусь говорить это. Я даже верил этому человеку, как близкому, как такому, что поможет в горе... Но... Стоило мне попасть за нелепые решетки, как колесо не только выпало, но и поломалось, поломав мгновенно и сам механизм. Он оказался трусом, который ради корыстных целей может оболгать человека, если этого кто-нибудь хочет. Он спал в моей холостяцкой комнате (не имея где), а следователю сказал, что я приглашал его к себе и давал читать антисоветскую литературу. Он называл такие книги, какие я и теперь нигде не могу встретить, как ни спрашиваю у всех. Он, оплевав меня с ног до головы, помог этим следствию, и, заживо закопав меня, помог загнать в фальшивые лабиринты темного подземелья. И он это делал с таким пристрастием, что ему могли позавидовать сами следователи. В конце они его хвалили, нахвалиться не могли. «Вот умный человек, истинно советский человек». Если следователи мыслят советского человека только таким, что способен на все — и на дружбу, и на подлость, как Сандурский, то это очень примитивное мышление. Это приходило мне в голову, когда я читал «Дело № 107». Там были и показания Сандурского, его философское обобщение социальной опасности моих действий в протоколе от 15 октября 1965 года. Я думал тогда, что я когда-нибудь буду на свободе, что я обязательно встречусь с ним, как он посмеет смотреть мне в глаза?..
■
Наконец мне дали ознакомиться с моим обвинительным актом. «Идеологический диверсант... от отдельных действий антисоветского характера перешел к агитации за отделение Украинской ССР от СССР... получал антисоветскую литературу от Ивана Светличного из Киева... Имел преступные связи с Богданом и Михаилом Горынями... распространял в городе Львове антисоветскую националистическую литературу...»
— Но как вы смеете такое писать? — ничего не понимая, спросил я следователя. — Это же ни капли не соответствует действительности!..
— Да, — спокойно ответил следователь, — большинство, правда, не соответствует действительности, но суд впереди, он разберется...
— Если это так, как вы мне говорите, тогда на каком основании меня отдаете под суд?..
Следователь не знал, что ответить. Тут в кабинет вошел начальник следственного отдела. Он внимательно уставился на меня и ехидно проговорил:
— А ты что думал, даром мы тебя восемь месяцев государственным хлебом кормили? Невиновен... отпусти его, так он будет перед всеми жертвою произвола прикидываться. А получишь пару годков, тогда самому Богу не докажешь, что ты не верблюд.!..
Святая инквизиция... Средневековье выкинуло ее на высокий берег, неприступный и неприкосновенный. Выкинуты высокие резные столы, громоздкие кресла и черные мантии. Громоздкое вносило в человеческое естество страх, сознание ничтожности перед великим, черное означало светлые устремления судей. Изменялся мир, ничто теперь не напоминает нам рыцарские времена, всё неузнаваемо изменилось, и лишь не изменился суд. Остались те же громоздкие вещи, неизменный атрибут дремлющей, сонной Фемиды с завязанными глазами, и лишь кое-где исчезли черные мантии. Элегантные, шитые в перворазрядных ателье костюмы не придают судьям той суровости, какая должна бы быть, поэтому лица у судей должны быть всегда насупленными и безразличными. Кому подходит безучастность — можно и ее натянуть.