«Руська мати нас родила,
Руська мати нас кормила —
Чому ж мова iй не мила?»
Белочка удивленно уставилась на прокурора. Все рассмеялись, чем обидели оратора.
— Так это ж он не о русском языке писал, — сказала Мирослава Зваричевская, — а об украинском. Когда-то Украину и называли Русью...
Судьи опустили головы, начали перекладывать перед собою листы бумаги, а прокурор обратился к своему спасительному носовому платку, так как лысина густо покрылась горошинами пота. Он молодцевато дернул головой:
— Товарищи судьи, — сказал отрывисто прокурор, — я не могу дальше так вести речь. Наведите порядок!..
Судья встал, оперся на громаду стола и вперил свои сощуренные глаза в даль.
— Прошу к порядку...
Белочка подморгнула прокурору, и он нервно передвинул свою объемистую обвинительную речь.
— Когда-то во времена той же темной беспросветной Австро-Венгерской монархии такой гений, понимаете, какие редко бывают, как Иван Франко, понимаете, так тот за то, что любил и пропагандировал русскую культуру, не был допущен властями до преподавания в университете. А кто же теперь преподает у нас? Вот смотрите, перед вами бывший преподаватель этого же университета подсудимый Осадчий. Так этот горланит везде, что сгорела библиотека, что сгорело национальное богатство украинского народа...
Кто-то неожиданно хихикнул, белочка снова моргнула, и прокурор снова обиделся. Но он со свойственным ему упорством быстро опомнился.
— Так чему он мог научить студентов? Он тут много говорил про Остапа Вишню. А кто такой, понимаете, Остап Вишня? Я хорошо знаю тридцатые годы, и не вам, молокососам, копаться в некоторых неувязочках тридцатых годов!.. Кто такой, понимаете, Остап Вишня... Да одно то, что Остап Вишня писал отборным, чистым украинским языком, совращало его читателей, а славу Вишни, понимаете, искусственно раздували, — до разного там образа мышления, за это он получил под завязочку...
■
Эта смешная белочка со своим колесом не моя причуда, и я не придумал ее. Она была на самом деле, но, быть может, еще более комичная, чем я ее изобразил. Она вертелась в своем разноцветном колесе, демонстрируя, как все цвета сливаются во время движения в один — белый.
Смешно перебирая ножками и двигая острой мордочкой, она вертелась, показывая, как быстро летит время, а на быструю руку сколоченной сцене, на шумной ярмарке приезжие артисты из шумливого балагана ставили смешной спектакль судебного процесса. Тут был непервосортный эрудит — прокурор, с традиционной лысиной (знак человеческого ума) и с традиционным дождем пота на ней.
Тут были судьи, традиционно дремавшие, поскольку им давно уже надоело судить людей, но они традиционно должны были их судить, поскольку на то же они, Господи, и судьи. Тут были традиционные адвокаты, не защищавшие никого, поскольку их начальниками были сами судьи и прокуроры, а против начальства не попрешь, попробуй — попрут традиционно тебя. Зрителями были сами подсудимые, они стояли толпой и до слез смеялись — это был традиционный смех при традиционной комедии. Они так увлеклись комедией (артисты не были профессионалами, и поэтому их игра традиционно не была профессиональной, но все равно было очень смешно), что забыли остерегаться карманных воров, которые как раз и дожидались этого смеха до упада и теперь нахально обнимали зрителей и вытаскивали все, что те имели. У меня в кармане было пусто, нечего было красть, и поэтому у меня украли два года. У Михаила Горыня — шесть лет, у Богдана Горыня — три года, а проклятая белочка не переставала крутить свое традиционно разноцветное колесо — и от этого все цвета становились белым цветом, дальше традиционно прел шутник-прокурор, дремали на высоких креслах разопревшие судьи и жалкие адвокаты, держась за сердце, что-то беспрестанно бубнили, как раввины, себе под нос. Это была молитва: «Господи, пронеси»..
Меня обокрали примитивно, как обворовывают неопытных крестьян, впервые приехавших в большой город и рассматривающих все вокруг, как коза новые ворота. О своей пропаже они узнают позже, но от стыда и восторга перед такой «чистой» работой молча едут домой, не жалуясь и не сердясь ни на кого в душе...
Я тоже был тем крестьянином и не меньше его был поражен «чистой» работой. Поистине, процесс, возможно, не столько процесс, сколько прокурора и судей можно наградить Нобелевской премией. Им даже не нужно было ничего высасывать из пальца (фу! лезть пальцами в рот), они зажмуривали глаза и составляли за пять дней такие обвинительные заключения, что куда до них жалким судьям, влепившим Остапу Вишне под самую завязку за террористические акты (не за изнасилование Клары Цеткин, хотя это было бы более серьезное обвинение).