■
Суд очищает человека, очищает от переживаний, недосыпаний и от веры в самую примитивную порядочность и справедливость. Становится неожиданно легко, весело, — тут совсем не значит ничего срок, 2-10 лет, тебе безразлично, как безразличен новый грех после исповеди.
И даже узкая, съеденная темнотой, камера гнетет не так, и не для тебя начинают звучать дорогие слова — «аправлятца», «падъем», «баланда». Ты уже чувствуешь себя уверенным хозяином, и тебя даже не беспокоит мысль, что тебя обокрали; ты снова похож на того крестьянина, которого обчистили, и он едет со страхом домой, но ему все время не дает бояться светлое сплетение увиденных высоких зданий.
Ко всему этому у меня еще прибавился утром «мой» добрый следователь. Я с благодарностью посмотрел на него, мне все время казалось, что он не на месте, случайный в этой фабрике человеческих душ, что его место где-то, возможно, в бюро добрых услуг, из таких людей бывают неплохие стюардессы. По крайней мере, сейчас я считаю эти профессии профессиями улыбки, вежливости.
Я преподавал в университете, я был журналистом, я писал стихи, и всегда мне казалось, что я разбираюсь в людях, что могу вникнуть сразу в их психологию, понять их, и понять не просто так, а как плохих и злых, добрых и недобрых. А тут я растерянно опускал не раз руки, я никак не мог отличить добро и зло, доброжелательность и обычнейшую человеческую подлость. Тут все мне напоминало гигантского хамелеона, все видоизменялось, как в калейдоскопе, закручивалось, и я бросал к черту попытки что-то определить и до чего-то дойти в догадках. Тут у меня впервые закралось сомнение в людской доброте. Слова, даже самые прекрасные, перестали для меня что-нибудь значить...
Кто бы мог подумать, что в то время, когда следователь успокаивал меня встречей с женою, она давно ждала меня этажом ниже, и тот же самый следователь нервно бросал в телефонную трубку, когда она просила ускорить свидание: «Подождите, у меня сейчас нет времени, я занят!» Я не знаю, какие важные государственные дела он решал, может быть, он тогда спокойно дремал на диване, или пил кофе, но жена ждала, ждала с десяти часов утра до пол-пятого дня. Жена была очень молода, двадцать пет, жена была беременна и должна была не сегодня-завтра родить. Следователь знал об этом и даже иногда беспокоился о ее состоянии: «Вы знаете, у вас такая славная жена»...
Она стояла бледная и бессильная, и через десять минут разговора со мною упала мне на грудь и начала сползать на пол. Я думал, что это она от переживания, что долго не увидит меня, но следователь был более дальнозоркий, чем я, он поспешно взял ее под руку и повел к выходу. Жена еще сама пошла, поскольку у нее не было даже на трамвай денег, дошла до мединститута, и через час после свидания родила...
Пускай, по мнению следователя, я преступник, безусловно, тогда ко мне можно относиться, как к преступнику. Но зачем подвергать таким нечеловеческим пыткам женщину? И не просто женщину, а мать! И не просто мать, а ту мать, которая должна родить именно сегодня!
Я, например, не могу верить писателю Алексею Полторацкому, редактору журнала «Всесвiт», не могу верить ни как человеку, ни как общественному деятелю, который больше всех ратует на страницах прессы за честность и прививает читателям любовь к гуманизму... Скажите, можно ли верить ему, тому самому, который в тридцатых годах писал про Остапа Вишню: «Классовый враг... певец кулаческого крестьянства ...консерватор языка... Зоологический националист ...» А в шестидесятых годах называл великого украинского юмориста «ближайшим своим приятелем, другом»? Когда же он был гражданином? Тогда, когда в крутую для Остапа Вишни минуту оболгал его вдоль и поперек, или теперь, когда Остап Вишня реабилитирован, когда ему вернули его честное писательское имя, когда его называют одним из наилучших юмористов Украины? Имеет ли право Полторацкий, великий «психоаналитик» своего времени, называть Вишню своим другом? Кто дал ему на это право? Гражданская совесть или советская власть? Нет, он его подло присвоил, совершив еще большее моральное преступление, чем в тридцатых годах!..
Эти мысли не давали мне покоя, мутили мою и без того взбаламученную душу, разрывали меня на куски, я не выдерживал, подходил к стене, закрывал в бессилье глаза и свирепо бил перед собой кулаками. Это было в минуты моего приготовления к первому в жизни этапу в лагерь строгого режима
Часть II. «Город солнца»
Если тупо смотреть под ноги себе, то можно увидеть яму, можно увидеть в ней дно и на дне кайло. Можно этим кайлом долбить землю и пригоршнями выносить ее вверх. Можно ее там складывать и копать дальше. Если долго копать и не останавливаться, можно докопаться до воды. Можно упасть на нее лицом и долго пить, можно пить час, можно пить два. Можно вообще не отрывать рта от нее, и так доживешь до свободы. Можно пустить корни и стать деревом. Тогда начальник стукнет кулаком по стволу и скажет: «Пристроился сука-хохол?». Он, возможно, сказал бы еще что-нибудь, так как на удивление говорливый, но заключенные надоедают, переводят его на другой разговор.