В непрестанный гул зековского вагона врезается другой голос:
— Цише, цише, бандеровец, теперь ты у меня удерешь на тот свет!
— Що «цише»? — послышался от дверей чей-то гневный голос. — Ты иди себе «цишай» в свою Москву! Ты зачем на Украину пришел, шляг бы тебя трафил[3]?! Позабивали тюрьмы нашими людьми, гноите их!
— Слышь, чувак, ты чего орешь? Сколько?
— Що, «сколько»? И тут от вас не продохнешь. А ну вон, москали, из украинских тюрем!
Михаил до сих пор внимательно прислушивался к бунтарю, вдруг рассмеялся:
— Ты слышишь? — сказал он. — Как винниченковский «щирый».
Его ввели в наше купе разлохмаченного, с оголенной грудью. Не обращая на нас внимания, он забарабанил кулаком в сетку.
— Ты, москалю, не пхай другого за решетку, еще не известно, не попхают ли завтра тебя. Ты думаешь, что тебе вечно хозяйничать на нашей земле?
— Молчи, бандит! Истратило на тебя государство миллион, пока разыскивало! Адного ухлопали, так скажи спасибо, что ишо решетку получил, а не г... землю!
Я лежал на верхней полке в клубах дыма и смрада, мне было плохо, все плыло перед глазами. Шероховатый язык болезненно перекатывался по пересохшему небу В эту минуту почему-то страшно ненавидел рыбаков, рыбу, соль. Я видел, как дорогою в гору полз чумацкий обоз, нагруженный белой солью, и я начинал ненавидеть чумаков, их волов, рябых, как и сами чумаки. Я куда-то бежал и не мог отдышаться, у меня спирало дыхание, и я кашлял. Тогда я кинулся назад, и мне сразу стало легче, обдало воздухом, и уже не так подгибались ноги. Меня, наконец, вели конвойные, они сказали бежать, толкали, впихивая в какое-то купе, и я увидел, как в нем отошел глазок, и на меня смотрят чьи-то широко раскрытые глаза.
«Настал вечер, — подумал я. — И всех разводят в туалеты». Потом втолкнули какого-то зека, кажется, это был тот зек, что писал ксиву. «Валюша, — спросил и злобно выругался на конвойных, которые отпихивали его от сетки, — а тебя за что, за нее?» — «Нет, Ваня, с нею у меня все в порядке, я — за карман». — «А каво бы ты, Валюша, стреляла, когда бы на нас китайцы напали: в них или в мусор?» — «В мусоров, Ваня, а ты?« — «Я тоже, Валя» — «Маладец, Ваня, при первом же случае отдамся тебе, слышишь, не другому, только тебе...»
А потом ходил, заложив за спину руки, наш крикун, я слышал, как он назвал свою фамилию: Семенюк, Роман Семенюк. Он сказал, что сидит с восемнадцати лет, что его осудили ни за что, и ни за что он сидит уже восемнадцать лет. Потом он сказал, что недавно убежал из лагеря с Олийником. Они были на свободе три месяца, а потом их накрыли у Олейниковой сестры под Ровно. Сестре дали срок, что не донесла на них, на Олийника открыли новое дело, и, наверное, уже расстреляли. «На меня тоже хотели открыть новое дело, но не нашли старого, и теперь везут назад в Явас, чтобы добавить новый срок за побег».
Он сказал, что услышал запах свободы, и теперь ему будет легче сидеть, но он, должно быть, уже никогда не выйдет из-за решетки, он сказал, что никогда не знал, что такое женщина, как они целуют. Он всхлипнул и сказал, что они с Олийником первые заметили в лагере на циркулярке подгнившие столбы. Столбы стояли на рукаве, который вел к речке. И тогда они раздвинули те столбы и под водой проплыли больше километра. Он всхлипнул и сказал, что уже больше никогда не сможет столько проплыть под водой...
Потом снова кого-то провели коридором в туалет, и оттуда донеслась женская ругань: «Ты чаво, сука конвойная, подглядываешь, как я...?» — «А я не подглядываю...» — смущенно сопел конвойный, — я по кодексу стою». Тогда она расхохоталась и сказала: “Дай мне сюда свой варварский кодекс, я ж... падатру...»
■
— Быстрей, быстрей! Разобратца, взятца за руки! Быстрей!..
Меня толканули в плечи чьи-то мощные руки, и я полетел на железнодорожные рельсы. На меня навалились мои котомки, я лихорадочно вытаскивал их из-под чьих-то ног, которые мелькали у меня перед глазами, как вагоны скорого поезда, потом я ступил в сторону и замер: большущие овчарки рвались с поводков, оскалив черные пасти, и я против воли попятился, все еще вытягивая что-то, что никак не поддавалось слабым рукам.
— Два шага в сторону, два шага назад — будем без предупреждения стрелять!.. Взятца за руки, выше, выше, за локти, быстрей, быстрей!..
Мы бежали, спотыкались на рельсах, лихорадочно поднимаясь и снова падая. Рядом рвались на поводках, разъяренные свежим людским духом сторожевые псы, бежали автоматчики — дула были направлены прямо нам в глаза, и я против воли зажмуривался и тогда летел со своими котомками снова на рельсы...
Почему-то запомнились скорые поезда «Москва — Севастополь», «Харьков — Одесса», а в окнах мягких вагонов мордатые анемичные лица, они были безучастными и спали на толстых красных шеях. «Бл..., нажрали рожи на нашем мыле, такого пуля х.. возьмет, когда там сала в две руки. Его бы к... пагнать!» — «Быстрей, быстрей, не отставать, подтянутца!..» — «Арет, б..., как на фашистов не орал, а советский ведь, сука, человек...».