В маленький воронок на шестнадцать-двенадцать человек набили, как тюльку, не дав никому передохнуть, около тридцати зеков. Загремела дверь, на неё упали два замка, и у меня все поплыло перед глазами, мне сперло дыхание — еще в детстве я перенес тяжелую операцию горла, — подкосились ноги, и тогда я не выдержал и со всеми вместе начал кричать: «Везите, сколько можно стоять!» Мы кричали, но нашего голоса никто не слышал, стража замерла в багровой жаре, в человеческом поту, и тогда послышались снаружи спокойные голоса: нас кому-то передавали, те не хотели принимать, учинилась ссора, и где-то сбоку скулили сторожевые псы...
■
— Ты что, чувак, лапти разбросал? — меня кто-то тормошил, а я повалился и говорил, что с меня хватит. С меня хватит, говорил я, и больше никто никуда меня не затолкнет, я сяду тут и не встану, даже если придет сам Сталин. «Суки, — говорит зек, — эта е... баба Катерина настроила канфортов, а они и рады набивать в эти лачуги». — «А бабенку-то эту не трожь. Она баба русская, не узкая, широкая натура была с замашками на конскава. Она, мать Расеи, сколько тюрем понастроила, что нам ишшо на тысячу лет хватит...»
Тут надзиратель внимательно посмотрел на зека, зек вызывающе прошелся мимо него, потом вернулся назад, и тогда надзиратель сказал:
— Сопля, шестнадцать лет нету, а уже разглагольствует. Какому идиоту взбрело в голову сделать эту двадцатую статью? Садят соплячье за мелкое хулиганство, по шесть лет дают, набили ими тюрьмы, перевыполнение одно, а ни тебе прогрессивки нет, ни дохлого праздника, вкалывай за них тут дни и ночи...
Тогда рыжий матерый вор в законе, которого посадили уже тринадцатый раз, и который имеет общий срок заключения на 108 лет, тогда тот матерый сказал:
— Ты, батя, лафу не сунь, мы его перевоспитаем, может человека из него сделаем, а то проходит всю жизнь в
фраерах....
— Я бы тебе, падло, сказал шо-то, если бы ты завтра не сматывал отсюда. Ты бы у меня раком ходил, в рот те е...
— Да, я знаю, вы суки хорошие. Я всю Расею исколесил, и нигде нет таких зверских пересылок, как у вас здесь, в Харькове. Вы, падлы, хуже своих овчарок, вы бы живьем человека сожрали. На тебе мою глотку — соси, топор!
«Боже милостивый, — думал я, — куда я попал? Я — маленькое ничто. Я теплый интеллигентик, — думал я. Я думал, что среди этих людей ничего не значу. Я выдумал из себя ничто, но мне далеко до него, я что-то намного меньше, и обязательно затертое. А может быть, меня нет, есть только большие уши, которые все слышат, хоть я их и крепко зажимаю руками. Руки мои слабы, и я не могу зажать крепче...»
— Ни одной книжки, как дотянуть день? — ходил где-то под окнами Михаил Горынь. — Тебя никогда не учили на память с памяти?
Он сел рядом и стал читать стихи Самийленка, я повторял за ним, но сразу же забывал. — «Шо ты, падло, арешь?» стучали из-за стенки. «Проклятые уши, — подумал я, — Интересно, было ли слышно Остапу Вишне? А, может быть, он сам сидел в этой камере — 80? Смешил ли он кого-нибудь в этом хаосе?
— Скажите, — спросил я дежурного надзирателя, стараясь заглянуть в его колючие с красными прожилками глаза. — Это та Холодная Гора, где сидел Остап Вишня? — я сказал это шутя, но шутки не получилось.
— Да, эти вишни. Их здесь миллион окачурилось. Разве их всех запомнишь, если двадцать лет работы...
■
У Украины на заключенного — большие глаза. Она поспешно отводит их от арестанта, так как конвойный парализует ее розовое личико. Украина боится заключенного, остерегается конвойного, вот она уже за углом дома, вот она миновала дом, и больше ее нет: она позорно сбежала в свой быт, и там ей легко и беспечно среди мелочности ночных и дневных перемен. Украина лучше будет жить работой, чем арестантским бельем, ей ближе к сердцу такие, знаете, цветущие вишневые садочки и майские жуки над ними, оденьте хрущей[4] в полосатую одежду, побрейте им головы — и Украина, наверное, возненавидит деревья, вырубит вишни, так как они плодят полосатых хрущей, на том месте она посадит вербы, правда, они не будут родить сочных вишен, от них никакой выгоды, зато беспечнее и вольнее. Украина ко всему привыкает. Скажи тому вежливому хозяину, что он заключенный, и он не будет возражать, да, он заключенный, и только одно будет его мучить и кидать в жар недоразумение — это почему не разрешают и дальше копаться в огороде, пасти корову и ставить тын. Ему все равно — кем быть, ему лишь бы позволили полежать в теплоте черной ночи в своем садочке, да вот так, знаете, помиловаться при звездочках, что там где-то в небе, да вот так, знаете, взволноваться, услышав, как доносится из хлева коровье мычанье....