Россия же не ровня Украине. Она не только любит тюрьмы, а и с нешуточным уважением относится к заключенному. Увидав его на перроне вокзала, Россия забывает обо всем, и бежит стремглав толпой к колонне, и что-то подбадривающее кричит: она кидает хлеб, папиросы, она огорченно вывертывает карманы и с сердцем ругает себя, что они пусты. Россия для заключенного ничего не жалеет — ни пыток, ни хлеба. Вот она в длинной цыганской грязной юбке стоит рядом и всхлипывает: «Возьми, миленький, возьми, родненький, покушай свежего хлебушка... на тебе булочку, детям купила, а ты скушай себе на силушку... Судьба твоя абижена. ... Горькая твоя долюшка...» — «Ты мне извини, браток, што бросаю полпачки, я же не знал, что тебя встречу...»
Украина надзирателя, как и Украина хозяина, всегда однобока. Ей говорят кричать, и она кричит, и кричит гораздо больше, чем по инструкции. Ей говорят быть вежливой с заключенными, и она вежлива до приторности, она ведет тебя на прогулку и говорит: «пожалуйста», она ведет тебя в туалет и тоже говорит: «пожалуйста». Украина надзирателя, как и Украина хозяина, всегда во всем усердна.
Россия надзирателя не отступает от буквы закона: она кричит, ругается, замахивается кулаками и в то же время сует в толпу заключенных булку, сует папиросы и смотрит: не заметило ли начальство. Россия надзирателя улыбается тебе и с радостью бежит кидать на станции твое письмо в почтовый ящик. Россия надзирателя подходит к тебе и добродушно говорит: «Шо я на тебя орать-то буду? Ты же такой человек, как и я. Завтра ты выйдешь, встретимся где-то в столовке, и может ты мне сто грамм поставишь...»
Украина надзирателя боится надзирателя и смотрит на него, как на свое призвание. Россия же надзирателя не любит и смотрит на него скептично, как на любую работу, дающую кусок хлеба. Такая работа ее утомляет, ей тошно на такой работе, она подтрунивает над ней, но никогда не старается бросить ее. Такая Россия надзирателя на пересыльных пунктах, на железнодорожных станциях; она флегматична и любит покой, она не любит, когда ей нарушают этот покой: буйному Семенюку надели наручники, он ходит среди нас, как белая ворона, и ему по очереди несут чемодан и по очереди закладывают в рот самую мощую самокрутку...
■
Чефир... Есть слова, которые отталкивают, есть слова, которые притягивают к себе, как магнит. Это слово и не отталкивает и не притягивает — оно висит в воздухе над вами, как распятый Иисус на иконе, и вы с тайным успокоением поднимаете к нему глаза, волнуясь, как волновались, может, когда-то в колыбели, увидав вокруг себя удивительный мир цвета, звуков и смешных существ, которые зовутся людьми. После него заключенный, забившись в угол, наплюет на колючую проволоку и приказ начальника лагеря «не удирать», забывает все свои арестантские желания, врывается моментально к себе домой, целует родных и плачет от радости: неужели, черт бы побрал, смеется он, случилась оказия? Прозвучало «атбой», и он лежит, как дерево, так и не успев наговориться вволю с соседями (это так называемое состояние кейф), тогда пристально посматривают на него и спрашивают: «Что ты, фильмы крутил?»
Чефир... Скажи заключенному, когда он смакует его из прокопченной кружки, какие-нибудь глупые слова: «женщина», «коньяк», «синяя ночь», он с удивлением уставится на тебя, и ты услышишь такую ругань, конец которой надо искать на Красной площади...
Администрация запрещает кейфовать. Можешь пить черный кофе, а за чай шизо, пятнадцать дней цементного пола. Пачка чаю стоит два рубля и достают его только «проверенные» особы! Когда собьется компания заключенных, посередине будет колдовать хозяин пачки. Разжигают небольшой костер в углу камеры, на ложку вешают металлическую кружку, и, когда вода закипит, в неё всыпают спичечную коробку (единая лагерная единица) чаю: грузинского, индийского или цейлонского. Наилучший — цейлонский, старые лагерники определяют так быстро сорт чая, как дегустаторы вино... Кружку бережно, как даже мать не пеленает свое дитя, закутывают в ватник и дают чаю настояться. Через пять-десять минут (это ожидание напитка разве может сравниться с ожиданием запуска первого космонавта) осторожно развертывают кружку и произносят торжественные тосты («за Организацию Объединенных Наций», «за кобылий хвост», «за здоровье дореволюционного зека, батьки Сталина» и «чтоб они сдохли»...) и так, чтобы не пролилась ни одна капля, передают чефир из рук в руки — каждый выпивает два глотка (три глотка может выпить лишь тот, кто сегодня вышел из шизо, — но даже самые заядлые чефирщики не стараются ради лишнего глотка попасть туда).