кресел....
Был «вечер» — днем за чашкой чая. Воскресенье. Франко. 27 августа 1966 года. Воскресенье. Шота Руставели. Начало сентября 1966 года. Художник Христиан Рауд. Эстонец. И т.д. Чей писатель, тот готовит вечер. Переводятся на разные языки произведения писателя. Их читают. Желающих слушать достаточно. Желающих выступать — тоже.
Вспоминаю вечер Яна Райниса. Читают. Переводы — на украинский, вайнарский, грузинский, эстонский, русский. Чашка кофе. Мусор: «Шо за сборище?» Видит книжки, перелистывает: «Ян Райнис?» — читает, — «Шо за заграница? Националист, предатель?..» Снова мусор. Перелистывают. Кто-то: «Никакой крамолы, все издания — советские». — «Ты мне не тяпкай, сам не без глаз! Разойдись!» Все: «Не пойдем!» Тянут из-за стола крайнего. Все: «Оставьте, мы не позволим. Мы пьем кофе и отмечаем писателя, которого чтит ЮНЕСКО». Два надзирателя и около двадцати зеков. Мусор: «Жаль, что нас не больше. Вы бы понюхали, б...! Даниель, я вас хорошо знаю, вы будете отвечать за нарушение лагерного режима.» Даниель, высокий и скуластый: «Хорошо, там, где нужно будет! Когда нужно будет! Я отвечу!..»
■
Жить можно. Тут можно, как нигде. Если было когда-нибудь самое демократическое государство, так это был только лагерь. Думай, как хочешь. Говори, как хочешь. Проповедуй хоть разум воробья. Наказанного не наказывают. Кнут Скуениекс. В Латвии нет своих лагерей — вынуждены арендовать у мордвы. Посредники — русские. Кнут гладит свою рыжую бородку. Кнут успокаивающе поднимает руку: «Куда спешить?» У него вечно из башмаков торчат онучи. Он вытягивает из кармана сухарь: «Посластите губы». Кнут сушит их на батарее в цеху и смеется, когда кто-то не может разгрызть их зубами.
— Вы не зубаты, — говорит он. — С вами мне тяжело будет говорить кое-о-чем.
Его судьба смешна. Окончил Московский литературный институт имени Горького. Работал в Рижской молодежной газете. Писал стихи. А потом получил семь лет за антисоветскую националистическую пропаганду. Латвийскую. Смешно. Кнуту смешно. Он смеется над словом пропаганда. Боятся не пропаганды, боятся художника. Художник отрицает зло. Художник жаждет нового добра. Художника не понимают. И именно это непонимание порождает ярлык. Наклеили и — поезжай на «курорт». Гайд-парк и баланда. Хорошо, если выживешь...
Кнут поглаживает рыжую бородку. Это не скепсис. Человек — борец. Писатель — его проявление. Писать о том, как трамвай идет по рельсам взад-вперед и не раз в год, в гололед, сходит с них. Должен существовать другой мир, мир индивидуально созданный, который что-то несет, проповедует. Собственноручно созданная модель мира. Тебя не понимают, не понимают твоей модели, боятся ее! Тебя как можно скорее хотят где-нибудь спрятать и замучить, потому что ты несешь «анафему». Потому что ты противопоставляешь «идеальной» старой модели — новую, более идеальную.
Что такое художник? Художник — это не красиво передать, изобразить природу, заход солнца и человек на его фоне. Это — ремесленник. Художник — когда ведет сквозь природу, сквозь заход солнца человека на их фоне. Он диктатор, он уверен в своей правоте. Художник должен убегать из жизни для того, чтобы ее узнать. Должен убегать из жизни, мелочного быта, потому что быт разносит художника на куски. Художник должен, как Демосфен выколоть себе глаза, чтоб в конце концов заглянуть в середину сути, чтоб познать ее, чтоб познать истину жизни.
Нужно стоять выше всего, выше бурь и быта. Тогда увидишь горизонт того, что, может и будет твоим новым миром.
У нас боятся таких художников. Их понимают, как небезопасных, а они социально необходимы. Спустя десять-двадцать лет таких художников выносят на площадь и восторгаются ими, как героями. Кафка, Джойс, Голдинг, Достоевский... При жизни их не понимали, так как были они тем чудаком Диогеном, который уединяясь от мира, залезал в бочку и там создавал свои высокие субстанции. Но они не только отвергли старую модель мира, они создали новую, за которую теперь хватаются, как утопающий за соломинку. Имеется в виду не социальная модель, а духовная, та духовная, которой начинают жить люди несколько столетий спустя.
Кнут поглаживает рыжую бородку и говорит, что украинский Калинец — это тоже своя новая модель мира. Он создал ее на удивление спокойной и глубокой. В него можно войти и — выйти взволнованным. Можно его не понимать, но смятение не покинет тебя. Ты начинаешь чего-то доискиваться. Найдешь — счастье твое. Нет — ты отвергаешь со своей высоты питекантропа его новый мир, ты накладываешь на поэта тавро: «антик». Ты выкидываешь его из общества, а твои внуки внезапно хватаются за этот новый мир, и ты разводишь руками. Искусство должны творить художники и сами в нем хозяйничать. Когда в искусство приходит другой хозяин — догма, искусство гибнет. Искусство не терпит вмешательства невежд, искусство — дело ювелиров, не ремесленников.