Иногда приподнимался и невидящими глазами смотрел перед собой. Тогда сковывал ужас. Ночь. Мука. Холод. Язва.
Еще счастье, что нет на голове волос. Волосы бы примерзли к нарам. Волосы, примерзшие к нарам. Мы срываемся и снова гремим в дверь. Мы хотим дожить до утра. — «Гады, дайте матрац!» — «Будя, будя...» — бормочет надзиратель. Слышим, как отдаются в пустом коридоре неторопливые шаги. Потом — это уже утром — оперуполномоченный Киевского КГБ. — » Вы знаете, почему мы вас перевели с лагерного режима на тюремный?» — Мартыненко приподнимает воспаленные бессонницей глаза. — «Как нам стало известно, вы совсем не покаялись. Вы получили свои три года, и, вероятно, вам тут до того понравилось, что хотите остаться навсегда?»
Мартыненко откинулся на спинку кресла. Опер уставился на него прищуренными глазами. Опер:
— Вы можете отказываться, но нам известно, что вы и дальше придерживаетесь своих националистических взглядов и высказываете их в своем окружении.
Тогда Мартыненко:
— Я не знаю, что вам известно. Я знаю, что вы всемогучи, как манекены на витринах. Однако мне все это до лампочки. Вы скажите, почему нас замораживают в камере? Почему мне запретили давать лекарства? У меня язва желудка, вы знаете, всемогущие, что такое язва?
— Спокойно, спокойно, все выяснится...
Пока выяснялось, нам выдали два матраца: на одном спим, другим укрываемся. Мартыненко говорит, что так можно жить. Что «националисты» не такие уж и обреченные люди. Он чуть выглядывает из-под матраца, можно видеть его нос и слушать «Евгения Онегина». Он читает его на память целую ночь. Он читает по три варианта одного раздела. Я, пораженный, засыпаю. «Но вреден север для меня»... — Пушкин. Мартыненко тоже талант — иметь такую память! Всех украинских поэтов на память и всего Лермонтова. Спи, памятливый Александр.
Опер из Львова, капитан Марусенко, выбритое, симпатичное, лицо, улыбается:
— Что, немного мерзнем? Я познакомился с вашим делом. Там много неувязок, много напутано, и вообще, составлено юридически без мотивировок.
— Тогда за что меня держат? А почему вы Новиченка с собой не прихватили? Он на съезде писателей Украины выступил с такой речью, за которую я получил бы не меньше семи лет. Как-то вы интересно делите судьбу людей.
— Да, знаете, всяко бывает. Но не думайте, что те писатели такие уж и смелые. Один сделал, а остальные из кустов поглядывают, как там завтра покажет.
Он хороший человиек, этот опер, — думаю.
— Но не бойтесь, — говорю я, — тот Новиченко после своих форсов, которыми он перечеркнул целое поколение украинских писателей, может себе позволить и такое развлечение. Это такое себе, знаете, на старости лет кокетничанье с молодыми читательницами...
Капитан Марусенко подсунул лист бумаги: «Подпишите!» Читаю: «Придерживается прежних националистических убеждений и высказывает их...» Подписано начальником Дубровлага и еще кем-то. Говорю: — «Фабрика работает». «Ну если уж так хотите, я могу это зачеркнуть». Опер перечеркивает, где говорится про мои взгляды. Дописывает: «Осадчего пригласили сюда по его собственному желанию». Дает снова подписать. Пишу: «Точно такая же фабрикация, как все мое «Дело № 107»...
■
Зека трудно чем-нибудь удивить. Скажите ему с утра, что в Америке — мировая революция, он скажет: «Ну хорошо, я пошел...» Скажите зеку, что кто-то проглотил две партии шахматных фигур и запил двумя ложками. Зек поднимет глаза: — «А ложки деревянные?»... Скажите ему, что в фанерном кто-то упал в кипяток, в котором мочили колоды. Он скажет: — «Наконец, поставят перегородку». — Зека трудно чем-нибудь удивить: зек стоит и знает себе цену. Зек скептик и сам любит пошутить. Но скажите зеку, что кто-то где-то слышал про амнистию, и тут у зека начнут дрожать руки. Зек не отпустит вас, покуда не узнает про амнистию все. Кто-то сказал: — «В честь пятидесятилетия будет амнистия». — Это как будто кто-то вычитал в «Ноес Дойчлянд». Что как будто кто-то передал через родных, а тот занимает ответственную должность.
И тогда зек забывает про все: зеку не работается, зек не ест, зек тихий и очень сердечный. Даже зеки-скряги вытаскивают из тайников припрятанные сто грамм из «бачка». Зек тянет вас в клетушку:
— Слушай, а что там слышно про амнистию? Тут говорят. А я знаю? Ты пей. Слушай, а пятьдесят лет должны чем-то отметить.