А вот теперь он стал злым, очень злым… Там, за стеной, на хозяйской половине, живёт Гнида.
Как иначе назвать Герту, иссиня-белую, как тощий творог? Летом не проходило дня, чтобы Гнида больно не ущипнула бы Белочку или не плюнула ей в глаза. И он, Голиаф, ничего не мог сделать… Как-то он оттащил Герту от Белочки, но тут же прибежала мадам: «Ах, так? Абер так? Мало вас ещё пороли! Мало расстреливали и вешали!»
Э, и пороли немало, и стреляли, и вешали. В одной только Сиполайнанской волости двадцать два замученных… С госпожой Чадур шутки плохи: она показала смерти дорогу не в один дом…
Осенью Голиаф отвёз Гниду в Валку, в школу, и для Белочки стало хоть одним мучителем меньше. Но эта была самая страшная военная осень, когда гитлеровские трубы заливались на всю Европу: «Москва пала, Ленинград вот-вот падёт… Большевикам капут!»
Сиполайну душило отчаяние…
Не спится. Голиаф ворочается с боку на бок, прислушиваясь к дикому рёву метели. Уже четвёртый час. Надо зажечь ручной фонарь, пойти посмотреть в хлевах скотину. Это его первая обязанность после полуночи.
Резкий порыв ветра едва не сбросил Голиафа с обледеневшего крыльца. Каково же теперь Белочке? Не застыла ли до смерти?
С девочкой Чадуриха решила так: в комнатах большевистскому щенку не место! И вот Белочка ночует на сеновале над хлевом. Дора и Голиаф раздобыли для девочки вконец изношенную одежду и старую попону, но хлев есть хлев, тепла там немного. Старые батраки хотели тайком поместить её в доме, но Белочка — ни в какую. Она же знает, что им грозит, если нарушить приказ хозяйки. Чадуриха как-то устроила даже обыск на батрацкой половине: не прячется ли маленькая преступница за печкой?
По правде говоря, Белочка уже привыкла спать на свежем воздухе. Замёрзнуть не замёрзла, а закалилась вон как; щёки у неё, несмотря на голодуху, по утрам иногда прямо что розы.
Шагая к хлеву, Голиаф всё выше поднимает воротник. Это же не просто ветер, а настоящий громила, вырвавшийся из ледяной тюрьмы на волю. Как сечёт! Как жжёт! Весь сеновал, всю солому, наверное, перебрал по стебельку…
Ещё до полуночи зубы у Белочки застучали, как швейная машина… Что делать? Бежать к дяде Голиафу и тёте Доре? А не накличет ли она несчастье на их головы? Мадам возьмёт да и заглянет к ним для проверки именно в такую ненастную ночь.
Пятки одеревенели, по спине словно кто-то топчется в деревянных башмаках… И Белочка решает соскочить вниз, к скотине, через люк, в который сбрасывают сено и солому. Коровы не так безжалостны, как богатеи, они-то уж разрешат погреться у своих боков.
Белочка прыгает… И тут её настигает беда. Словно предвидя, что Майга может когда-нибудь надумать спрыгнуть к коровам, мадам внизу, как раз против люка, поставила табуретку.
Вскрикнув, Белочка падает. Бедняжка сильно ударилась о табуретку и вывихнула ногу.
Растревоженные коровы оглядываются, мычат. Белочка ползёт к той, что поближе, к Ду́мале. Та сначала обеспокоенно фыркает, а потом шершавым языком начинает лизать дрожащие плечи…
И вот старый батрак, войдя в хлев, замечает девочку, прильнувшую к тёплому боку коровы.
Утром мадам перед хлевом кричит, ругается, грозит, но Белочки нет как нет. Выйдя из себя, Чадуриха хватает трёхзубые вилы:
— Ты меня доведёшь! Влезу на сеновал — отбивную из тебя сделаю!
Жалко улыбаясь, Дора наконец сознаётся:
— Госпожа, милая, Белочка больна… Ногу вывихнула, а может, и косточку сломала какую. Голиаф принёс её на нашу половину…
Если до сих пор огонь дымил в кудели, то теперь он взялся ярким смоляным факелом.
— Ты… ты, ступа! — Вся багровая, Чадуриха, сжав кулаки, наступает на Голиафа. — Кто тебе разрешил приводить в дом ведьмино отродье! Сейчас же вышвырнуть! Ну!
Но «ступа» чешет у себя за ухом:
— И не вынесу, и не вышвырну. Боюсь…
— Бо-и-шься? Кого же ты боишься, интересно?
Крякнув, Голиаф ведёт хозяйку в сад. Свежевыпавший снег кое-где притоптан, а на двери беседки прибит большой лист. На нём написано крупными чёрными и красными буквами:
ФАШИСТЫ У МОСКВЫ РАЗБИТЬ! В ПУХ И ПРАХ!
СМЕРТЬ ПРЕДАТЕЛЯМ В СИПОЛАЙНЕ!
Чадуриха что-то злобно шипит и, неловко поскользнувшись, шлёпается в сугроб.
— Ты сам написал эту листовку! — орёт она, барахтаясь в снегу.
— Что вы, госпожа!
— Я сообщу фрицам… Хальт — и от тебя только вонью потянет! Лопнуло моё терпение!
Но терпение батрака тоже лопнуло. Голиаф уже знает: нынешней ночью такие листовки расклеены во многих местах. И хотя он сам ломает голову над тем, кто мог бы это сделать, листовки всё же здорово подняли его дух. Глаза у него разгораются мрачным огнём: