Господа уже заняли места за столом. Но проклятый поп снова и снова, сложив молитвенно руки, бормочет о мире на земле…
Жан смотрит на небо: стало проясняться. Будь здесь госпожа Бузул, она снова порадовалась бы, что бог сотворил ещё одно чудо на горе коммунистам. Ибо сии звёзды и есть знаменитые вифлеемские звёзды.
В долине за Дабритой, стуча колёсами, катится поезд. Он-то к божьим чудесам никакого отношения не имеет: день за днём поезда мчатся на север, к Ленинграду. С танками, с орудиями, со снарядами, с солдатами.
Наконец молитва закончена. В стаканах уже искрится вино. Фон Горст поднимает свой стакан, как саблю на параде:
— Хайль Гитлер!
И тотчас же за Дабритой вырывается пламя. Земля дрожит, звук взрыва сотрясает воздух… Вся Сиполайна качается, как на волнах.
Так, так! Значит, теперь начались большевистские чудеса. Здесь, в Сиполайнанской волости, это первый военный эшелон, который народные мстители пускают под откос.
— Партизаны! — вопит пастор Грасит и первым мчится к выходу…
Не будь отец духовный таким жалким трусом, кто знает, как завершился бы этот вечер в доме госпожи Спрингис. Но его вопль действует, как зажжённая спичка, брошенная в бочку с бензином. Поднимается неописуемая паника.
— Партизаны!.. Партизаны!..
Вороной набирает шаг — рысью, рысью! Но госпоже Бузул кажется, что они ползут улиткой. Госпожа вырывает вожжи из рук Жана и самолично орудует кнутом…
ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА ШУЦМАНА АДОЛЬФА
Белочка собирается на работу.
— Куда спешишь? — ворчит тётя Дора. — Лежи себе! Всё лето тебя гоняли. Э-э… поучись у медведя… он зимой отлёживается. Не торопись! После Нового года мадам самолично выгонит тебя на работу.
— Тётенька, не могу я лежать как колода. И коровки меня ждут не дождутся… — Девочка добавляет лукаво: — Вот вы же не понимаете коровьего языка: муу… моа… мэээ…
— А что это значит?
— «Здравствуй, рады тебе!» — смеётся Белочка.
Покормив рогатых любимцев, она тотчас возвращается в комнату — нога-то ещё болит. Дора топает своими деревянными башмаками в сенях, а Голиаф здесь же, в батрацкой, точит пилу. Девочка ложится на постель и рассматривает подарок, присланный Жаном. Когда Дора спрашивает Голиафа, что же такое Жан подарил маленькой Майге, тот пожимает плечами:
— Какой там подарок — сущая безделица.
Верно, это безделушка — маленькое, похожее на монету, круглое зеркальце. Но его подарил Жан, и Белочка не променяла бы зеркальце ни на что другое.
На батрацкую половину заходит Герта. На ней красивое, табачного цвета пальтишко и бархатная шапочка. Обычно, войдя в дом, люди говорят «здравствуйте» или «добрый день». Но неужели наша Герта без нужды раскроет рот! Голиаф, усмехнувшись, продолжает водить напильником по пиле. Белочка же прячет подарок друга под одеяло. Но Герта успела заметить:
— Эй, ты!.. Что там спрятала?
— Мёд.
— А ну покажи!
— Я уже съела.
Гнида злится, её цепкие пальцы тянутся к одеялу. Белочка, защищаясь, щёлк бесстыжую по лбу.
Даже муха не заметила бы такого щелчка. Но как дочь коммуниста осмелилась поднять руку на богатую хозяйку? Отрубить эту непокорную руку!
И Гнида, заревев не своим голосом, выбежала из комнаты. Через минуту врывается мадам Чадур. В руках у неё широкий ремень. Подскакивает к Белочке — и по ногам, по ногам…
Два раза — больше ей не удаётся ударить… Голиаф легонько сдавливает локоть обезумевшей Чадурихи. Ремень падает из рук.
— Спокойнее, хозяюшка, как бы не получилось неладно.
— Прочь с дороги! — У неё перекошено всё лицо — и щёки, и рот, и глаза. — Абер я не собираюсь втихомолку наблюдать, как всякие там избивают моего родного ребёнка!
— Никто вашего ребёнка не бил. — Лицо великана мрачно, как грозовая туча. — Наоборот, ваш ребёнок пристал, как злой слепень. Я всё видел.
— Ах, так! — грозит, уходя, хозяйка. — Абер твои денёчки сочтены!
Чадуриха убралась восвояси. Дора стонет:
— Москва пала…
Голиаф морщится.
— С чего ты взяла?
— Э-э… Мадам всё время была такой смирной… а сегодня… э-э… снова как с цепи сорвалась. С чего бы это, а?
У себя в спальне Чадуриха выпивает нервные капли и обдумывает, как быть. Скоро в Сиполайне работяг будет полным-полно, как тараканов. Тогда уж — решено твёрдо! — Голиафа на плаху, на виселицу, под пулю. Но стоило ли угрожать так откровенно? Даже её бравый, всякое повидавший, всякое испытавший Адольфик как-то сказал: «Смерть, что идёт на цыпочках, куда опаснее той, что бежит с криком, с грохотом». М-да, не следовало угрожать этому негодяю… Как бы теперь это дело поправить?