Придя в себя от изумления, Белочка предлагает виновато:
— Дяденька, я покараулю на горке, а вы снова… Ну, опять старичком.
Дяде это нравится.
— Сильная девчушка! — смеётся он.
Белочка всё же успела выхватить из дядиных рук письмецо мамуси, и теперь, разглядывая его, она чувствует, как сердце охватывает ледяной холод, словно её вышвырнули из жаркой бани на декабрьский мороз. Чистая бумага! Ни слова, ни буквы, ни закорючки на письме. Дядя просто дурачился, зло шутил.
— Дядя. Вы… Вы обманщик! — выкрикивает она. — Самый настоящий обманщик!
Слова грубые, но тот и не думает обижаться. Знак рукой, и Белочка снова опускается рядом с непонятным гостем.
— Зови меня дядей Ва́нагом, дружок. И успокойся: я тебя не обманул. Маму твою я видел, ну, вот как сейчас вижу тебя. У нас… Словом, мы с ней заняты одним делом…
— Но стрелять-то вы стреляете не из одной винтовки?
— Отлично сказано! — Дядя Ванаг, смеясь, пожимает руку девочки. — Такой умнице я могу ещё почитать… Не бойся, Милда Мелнис подпишется под каждым моим словом. — И он продолжает читать, держа перед собой чистый лист: — «Майга, я верю, что ты никому не скажешь ни словечка. Я давным-давно в партизанах. В нашем отряде меня очень любят. Бабушка звала тебя Белочкой, а друзья прозвали меня Осой. Жди и знай: мы победим!»
Дядя поднимается.
— Хватит! Пока я доплетусь… Мне, может, ещё три таких письма нужно отнести.
— Дядя Ванаг, — предлагает Белочка, — ну зачем вам в жару таскать тяжёлую дубину? Обождите, я срежу палочку полегче.
Она, не ожидая ответа, схватывает палку старика — и тут же отпускает:
— Ой!.. Нет, нет, не объясняйте, дядя Ванаг. Я сама знаю: эта палка может стрелять. Но как вы попадаете в цель — у вас ведь такие плохие очки?
Партизан улыбается, прижимает голову девочки к груди и, помахав ей на прощание рукой, уходит в сторону леса.
Майга долго смотрит ему вслед.
Кто скажет, что это партизан? Жалкий старый нищий! Разве не видите, с каким трудом он передвигает ноги?
Девочку пробирает радостная дрожь. Мамуся жива, мамуся воюет! Быть может, она, взобравшись на высокую гору, не один раз наблюдала за Белочкой в бинокль.
Девочка поднимает скот и громко поет:
Закружил ветер, донёс звонкий голос пастушки до усадьбы Чадуров. А там, в саду, прогуливается госпожа Чадур, Герта и Бузулиха. Гостья вздыхает:
— Герточка, когда же мы запоём вот так же весело, от всего сердца?
Госпожа Чадур поджимает губы:
— Доченька, ответь нашей дорогой гостье: «Когда фрицы переберутся со своими танками через Волгу — абер тогда большевикам придёт капут и вот тогда-то мы покажем, на что способны наши глотки».
— Но откуда же у пастушки могло взяться желание так весело распевать?
Герта выжимает презрительно:
— Фи!.. Фэ!.. Животное!
— Ах, Альви́на, абер у батрацких детей совсем иные сердца, чем у наших. Частенько мне кажется: у них вместо сердца не то каблуки, не то подковы со всеми гвоздями. Вот у этой все погибли постыдной смертью, а она знай себе поёт, ликует!..
СНОВА ПИСЬМО
А время катится, катится. За летом — осень, за осенью — зима.
Ещё вчера дул суровый северик и снег падал, как пух из огромнейшей — на весь мир! — подушки. Сегодня же такая тишина, словно Сиполайнанская волость отгородилась от ветра волшебной стеной.
На усадьбе Утлей Жан Лукстынь служит с мартынова дня[3].В первый же день хозяйка огорошила парня словечком «вы». Если бы она вдруг завыла по-собачьи, и то он не удивился бы так, как этому «вы». Жан чуть было даже не решил, что богатеи делятся на два сорта — на плохих и хороших. Но уже через неделю парень уразумел: в Утлях та же постная каша, только миска понарядней.
«Жан, вы такой проворный!..» — а у «проворного» даже своей кровати нет. Спит на замызганном тюфячке на полу, в углу, под связками лука. С наступлением темноты сюда, словно полицейские на обыск, приползают целые отряды клопов.
«Жан, вы такой милый!..» — а «милого» заставляют трепать лён. Об этом, когда договаривались, не было сказано ни слова.
«Жан, вы такой честный!..» — а когда честный паренёк прихворнул, ему сразу же набили пенькой весь угол: не ешь даром хлеб — вей верёвки, вей!
Госпожа Утля раньше других богатеев учуяла, что от гитлеровцев потянуло кладбищенским духом. Ну, а если так, то и жить надо соответственно: одному богу помолиться, другому поклониться. Поэтому на мельнице сам хозяин говорит Жану: