— Киёми, ты с хозяйкой о чем-нибудь разговаривала?
— Да нет… Я же видела, что она не в духе. Просто взялась за свое дело и все. А через некоторое время мадам и говорит: я себя чувствую плохо, а тут еще машинка тарахтит, и мне еще хуже делается, так что иди-ка ты домой. Ну я и ушла.
— Сколько ты примерно за машинкой просидела?
— Минут десять-пятнадцать.
— И вы ни о чем в это время не говорили?
— Нет, она журналы листала, а я своей работой занималась.
— О том письме ты ей не рассказывала, верно?
— Да.
— Уходила ты ведь тоже через заднюю дверь? За тобой заперли?
— Меня хозяйка проводила. Я слышала, как засов щелкнул.
Дверь черного хода была сделана на японский манер, задвигающаяся. Запор там был двойной: изнутри засов, а снаружи замок.
Итак, дверь, которую накануне в девять — ну, пусть в самом начале десятого — хозяйка собственноручно заперла, утром к приходу Кавамуры была открыта. Если бы после ухода Киёми хозяйка выходила, она должна была бы запереть ее снаружи.
Значит, был кто-то, кто пришел сюда после девяти. Более того, раз хозяйка открыла засов и впустила гостя, это должен был быть ее очень близкий знакомый. Так кто же это?..
— Я теперь просто не знаю, что делать. Хозяйка-то умерла, а я как же?
— В чем дело, Киёми? Почему ее смерть тебя настолько потрясла?
— Ой, ну как же! Я ведь должна была скоро сюда совсем перебраться.
— Как это? Почему?
— Она меня давно звала. Говорила, что и ей нехорошо жить одной — сплетни ходить будут, — да и мне тоже: ведь пока я с дядей, ему трудно новую жену в дом привести. Дядя, вообще-то, обрадовался, но вот только про нее саму он ничего не знал.
— И ты тоже не знала?
— Ничегошеньки! Вот он и сомневался, можно ли меня ей доверить. Беспокоился, что это очень безответственно с его стороны получится.
— Так-так, и что же?
— В общем, все это как-то откладывалось. А потом то письмо… Я умереть хотела, но не вышло, меня спасли, и я тогда решила, что не могу жить с дядей. К счастью, хозяйка пришла меня навестить и сказала, чтобы я, как поправлюсь, наконец к ней перебиралась. Да и дядя тогда уже дал согласие. Вот только когда я поправилась, тут она сама сказала, что немного повременить надо.
— Тебе известно, почему?
В глазах Киёми внезапно вспыхнул гнев.
— Дзюнко, скажи, у мадам было что-то с Итами-сан?
— Что, тебе тоже так показалось?
— Да! Он ей что-то дурное подстроил и принудил ее…
Личико девочки раскраснелось, от бурного дыхания плечи заходили ходуном.
— Она хотела как-то уладить свои отношения с Итами, потому и велела мне подождать. На нее последнее время смотреть было жалко. Мне кажется, к ней вчера вечером он прийти должен был, вот она меня и выставила.
Предположения Киёми совпадали с догадками Дзюнко, — видимо, между Катагири и Итами действительно что-то было.
К тому же если одинокая женщина сама впустила кого-то в дом после девяти вечера, то это скорее был не пьяный Судо Тацуо, а Итами Дайскэ.
— А между прочим, тут разговор был, как на озере кто-то хотел ее сфотографировать…
— Химэно Сабухиро, — подсказал, сверившись со своими записями, Ямакава.
— Во-во. При каких обстоятельствах это было? Ты присутствовала при этом?
— Да. Но пожалуйста, пусть вам это Тамаки расскажет. Мне что-то очень нехорошо.
Действительно, выглядела девочка плохо, лоб покрылся испариной. Дзюнко шепнула: после той истории у Киёми неладно со здоровьем.
— Да, я вижу, — посочувствовал Тодороку. — Что ж, тогда отдыхай, а если что вспомнишь, сразу сообщи.
— Извините.
Дзюнко и Киёми вышли, их место заняла улыбающаяся Тамаки.
Этой девушке, похоже, все случившееся доставляло удовольствие. Такой переполох, и она сама играет в нем не последнюю роль!
— Ты Миямото Тамаки?
— Да.
Держится чинно, а круглые глазищи смеются, радуется, что до нее очередь дошла.
— Так это ты первая из тех, кто был здесь, увидела труп?
— Да.
— А зачем ты туда пошла?
— Я к Мидзусиме-сэнсэю… Вы ж его знаете, да?
— О нем мы тебя потом спросим.
— Ладно.
— Ну так что?
— Я хотела позвать его, если он дома. Подошла к веранде, чтобы покричать, а сзади какой-то гвалт поднялся. Я пошла взглянуть, а там в варе труп женщины. Ой, ужас такой! Я до того перепугалась!
Тамаки щедро снабжала свое повествование жестикуляцией, но сказать, что она выглядела сильно испуганной, было никак нельзя.