Богатов, перегнувшись через перила мостика, приказал отдать концы.
«Вот и уезжаю первым пароходом. Ведь я знал, что Богатов мне не откажет», — радовался Чарнацкий.
То, что он отплывал из Якутска формально членом команды «Тайги», имело и свои преимущества. Социал-демократы, направлявшиеся в Петроград, подчиняясь партийной дисциплине, давно сблизились, у них были общие интересы, говорили они на одном языке, видно, были и свои тайны, поэтому он, человек до некоторой степени посторонний, мешал бы им, да и сам чувствовал бы себя стесненно.
Они миновали мыс, сразу за ним появился огромный остров Хариялах, по левому борту тянулся еще один остров, более пологий, потом показались избушки поселка Бестиях.
Пожалуй, нет другой такой реки на свете, которую он знал бы так же хорошо, как эту. Красивая река, а сколько поляков страдало здесь, проклинало ее! Он не проклинал.
До Табаги Лена текла широкой долиной. Якуты называли эту долину Улуу Туймада — Большая Тумада. Еще несколько дней, и о стране якутов останутся лишь воспоминания. И дейбир, который подарил ему Антоний на прощание.
— Как, Станиславович, не жалко тебе отсюда уезжать? Плюнул бы на свои Европы да и остался бы с нами. А то там, не ровен час, мундир на тебя наденут и пошлют воевать с германцем. По моему разумению, лучше ссылка, чем в окопах гнить.
Теперь, когда пароход плыл вдоль пологого берега, Богатов мог спокойно передать штурвал рулевому. Он стоял на мостике, тяжело опираясь о поручни, и казалось, что эти поручни и его железные мускулы слились в единое целое.
— Эх, каким я был крепким парнем, пока мне японец ноги не перебил. А война и сейчас все идет и идет, Станиславович. В деревнях по Лене живут одни старики, бабы да дети. До чего дошло, русские бабы тунгускам да якуткам завидуют, потому как их мужиков на фронт не берут. Одну несчастную бабью долю готовы сменить на другую. Царя нет, а война идет.
— До Олекминска далеко?
— Верст пятьсот. Вначале будет река Сина, потом мимо знаменитых Ленских столбов проплывем, — объяснял Чарнацкий и подумал: «Пожалуй, старушку «Тайгу» не стоит торопить».
— Я читал про эти столбы у Бестужева и у Короленко. Славные были у нас предшественники в этих краях. А скалы, говорят, необыкновенно красивы, о их красоте должен знать весь мир, как… как о Геркулесовых столбах.
Над рекой поднялся редкий утренний туман. День обещал быть солнечным. Кроме Юрьева и Чарнацкого, на палубе никого не было.
— Геркулесовы столбы — принадлежность средиземноморской цивилизации, поэтому они и получили известность. А Средиземноморье — колыбель всей европейской культуры, упорно повторял нам наш учитель в гимназии.
— Ну что ж, Лена не Нил и не Тибр, — подтвердил Юрьев. — Согласен. Но и на Лене тоже возникла цивилизация, особая, наша, каторжная. И не только тут. В Якутии, на Сахалине многие поколения каторжан и прикованные к ним поколения стражников, конвоиров, жандармов, приставов, губернаторов строили города, тюрьмы, ссыльные поселения.
Вдоль реки равниной шла лиственничная тайга. Туман постепенно рассеивался, и ни поселка, ни избы, ни даже дымка. Юрьев снял пенсне, протер стекла. Без очков близорукость делала его лицо беззащитным.
— Знаете, я не совсем вас понял, Юрий Абрамович. Вы вот сказали, что эти столбы, кажется, необыкновенно красивы. Но вы ведь в ссылку, в Якутск, добирались по Лене. Их трудно было не заметить.
— Дело в том, что я всегда принадлежал к трудным узникам. И в Киренске вступил в конфликт, назовем это так, с эскортирующим нас офицером. Засим меня посадили в трюм и выпустили только в Якутске.
Беспомощность исчезла с лица Юрьева, как только он надел пенсне, за стеклами Чарнацкий увидел строгие глаза. Во взгляде его не было пощады: он не забыл того офицера.
На судне, медленно плывущем вверх по реке, где от одного населенного пункта до другого пролегли многие сотни верст, было предостаточно свободного времени. Юрьев, Катя и даже Петровский часто собирались вместе и втягивали в свои разговоры Чарнацкого.
Он узнал, что Михаил Абрамович принадлежит ко второму поколению революционеров, родился в семье сосланного в Сибирь учителя, что брат его тоже профессиональный революционер. Конечно, самая интересная биография была у Орджоникидзе, сейчас он вместе с ними возвращался из ссылки. Еще при царе бежал на рыбачьей лодке по Ангаре, жил в эмиграции в Париже, несколько лет просидел в Шлиссельбургской крепости…
Об Орджоникидзе ему рассказывала Катя, устроившись на капитанском мостике в кресле, которое Чарнацкий принес специально для нее из каюты Богатова. Мужчины играли в шахматы на палубе. На коленях у Кати лежала книга — «Вешние воды». Если бы Чарнацкий собственными глазами не видел, с каким увлечением она читает Тургенева, сколько в ее облике мягкости и теплоты, ему трудно было бы поверить, что эта женщина, выступая на митинге в Олекминске, говорила: «Кровавое господство буржуазии долго не протянется!»