Лицо чахоточного соотечественника ничего не выражало, никаких эмоций. Он даже не поблагодарил за свое спасение, а кажется, с этого должен был начать.
— Почему вы не звали на помощь? Я ведь мог пройти мимо.
— И ничего бы не изменилось. Ну взяли бы у меня наличность — рубля два, не больше. Сумма невелика.
— Они могли вас пырнуть ножом — и в Ангару. Самый верный способ избавиться от свидетеля.
До чего дошел! Перед каким-то убогим и хилым соотечественником похваляется своим поступком, рисуется. Злясь на себя и на спасенного, он с трудом сдерживался, готовый опять накинуться на бандита, тот, словно чувствуя нутром опасность, постарался отползти подальше.
— Эти — обычное хулиганье. По их глазам я понял, что они еще не перешли черту… Ну а если не перешли, не станут же из-за нескольких рублей…
— Не перешли?
И Чарнацкий вдруг понял, что этот странный человек заинтересовал его. В конечном счете сколько раз он попадал в подобные ситуации, когда ему угрожали, и он должен был пускать в ход свою ловкость и силу, что, пожалуй, не стоило придавать значения случившемуся. Рыжий, отлетевший в кусты, пришел в себя, сел, тряхнул головой, потер скулу.
— Эти еще не убивали, — продолжал незнакомец. — Кто прошел через это, того сразу видно. Смотрите, убегает, негодяй!
Рыжий детина неожиданно для Чарнацкого, который старался не выпускать обоих бандитов из поля зрения, вскочил и бросился наутек через заросли лозняка.
— Смылся. А дружка бросил.
Незнакомец сказал это так, будто осуждал рыжего за его неблагородный поступок. Чарнацкого, около трех месяцев просидевшего с уголовниками, поведение рыжего не удивило.
Пострадавший вытащил платок, стер глину со лба, тщательно вытер руки и подошел к Чарнацкому.
— Мое имя Юзеф… Юзеф Лесевский, — и, как бы объясняя свою заминку, добавил: — Не привык пользоваться своей фамилией. Пытаюсь ее произнести, а на языке вертится подпольная кличка. Спасибо. Поражен вашей силой и, если говорить честно, немного завидую вам.
И хотя все поведение этого человека было не совсем объяснимо, Чарнацкого не переставала удивлять его сдержанность и полное отсутствие эмоций. Даже встречу с соотечественником воспринял как должное. Но позером Лесевский не был. Позеров Чарнацкий за версту видел.
— Ян Чарнацкий.
Они возвращались вместе. На обратном пути Лесевский то и дело незаметно оглядывался.
— Да вы не бойтесь. Сомневаюсь, чтобы им захотелось еще раз связаться с нами. Думаю, наши аргументы убедили их.
— С вами-то наверняка не захотят… Только дело не в них, от своих привычек никуда не денешься. Я еще не уяснил себе, что агенты охранки ходят без работы.
— Уж если вы такой конспиратор, почему, выйдя из тюрьмы, сидите в Иркутске? Многие уезжают в Петербург, в Москву, в Омск, наконец.
— А я вот по выходе из Александровского централа ничего лучшего не мог придумать, как заболеть. Революция открыла для меня ворота тюрьмы, а больница только и ждала, чтобы запереть меня там. К тому же в вашем Иркутске во всех больницах решетки на окнах. В результате я продвинулся к цели всего на сто километров. За четыре месяца, имея в виду российские просторы, это слишком мало.
Чарнацкий, сколько себя помнил, ни разу не болел. И то, что иные считали твердостью характера или самообладанием, проистекало от здоровья. Такие люди, как Лесевский, выдержавшие тюрьму, ссылку именно благодаря силе воли, внутреннему горению, нравились ему, в них он чувствовал напряженность, беспокойство, иногда даже стремление к самоуничтожению, то есть то, что его натуре было совершенно чуждо. Он восхищался такими людьми. Но до конца понять их не мог.
— Я только вчера приехал в Иркутск.
Лесевский посмотрел на Чарнацкого с большей симпатией.
— А я-то думал, вы представитель здешней польской колонии. Сколько у них здесь провинциализма и убожества!
Нет, действительно трудно предвидеть реакцию этого человека. Конечно, очень больного человека. Чарнацкий старался идти медленнее, чтобы Лесевский поспевал за ним.
Они подходили к понтонному мосту. Ангара опять изменила цвет, сейчас она казалась почти малахитовой, особенно в тех местах, где течение было более спокойным. Свистнул паровоз, напомнив, что это не Якутск. Там только Лена связывает город с миром, она же на долгие месяцы отрезает от мира.
— Значит, вы уезжаете из этого кошмарного Иркутска? — спросил он Лесевского.
Лесевский стоял, смотрел на быструю, неукротимую реку и ответил едва слышно: