Мужчина обернулся. Его лицо показалось очень знакомым.
— Вы меня не узнаете?
Лесевский! Отпустил бороду, пополнел. «А вдруг именно этот революционер объяснит мне, что происходит в России, и поможет во всем разобраться?»
— Наконец-то я вижу на вашем лице нечто похожее на радость от встречи с соотечественником. Что слышно в лояльно настроенной среде?
— Лояльно настроенные люди чувствуют себя неплохо. Особенно после вчерашней победы. Вы, надеюсь, догадываетесь, что я к ним не принадлежу, а вы по-прежнему считаете, что добрые намерения можно подменить декларацией? Впрочем, простите, наверное, нелишне быть более тактичным в отношении своего спасителя. Давайте зайдем ко мне, выпьем чаю. Вдруг найдем что-нибудь и покрепче. А то стоим здесь почти в самом центре, еще, чего доброго, привлечем внимание казаков. Как в лучшие времена вседержавного нашего, — кивнул он на проезжающий патруль.
Они пересекли скверик. Чарнацкий готов был к тому, что Лесевский поведет его туда, где вместо богатых особняков стоят простые деревянные домики. Каково же было его удивление, когда они свернули к довольно приличному дому, в той части города, где селились наиболее состоятельные жители Иркутска.
— Вы удивлены, что я здесь живу? Я тоже…
Холл, куда они вошли, был выложен родонитом. Несколько плит, увы, были с трещинами. На почерневших стенах, покрытых старой паутиной, стершийся рисунок: повешенный человек в генеральском мундире, рядом еще генерал, брюки спущены, секут розгами. А под рисунком двустишье: «Кутайсова — повесим, Ренненкамфа — засечем». Сбоку едва различимая приписка: «Столыпин, повторим на бис, сукин сын! 16.VIII.1906».
— Любопытно… Весьма любопытно, — высказал свое отношение к рисункам Чарнацкий.
— Да, любопытно. Не только у книг своя судьба, у домов тоже. Этот особняк принадлежал когда-то именитому купцу, разбогатевшему на ленском золоте, а может, еще на чем-то. Вообще, на том же навозе, что и все домовладельцы вокруг. Только отличался этот купец от них тем, что воспитал сынка-эсера. Бомбы они здесь изготовляли, и, кажется, одна разорвалась.
Дом сильно запущен, почти без мебели. Чарнацкий не стал выяснять, какими судьбами сюда занесло Лесевского. Жилыми были лишь комнаты на первом этаже. Особняк находился в жалком состоянии, об этом можно было судить уже по тому, что свою комнату Лесевский отапливал железной печуркой. Кроме печки, привлекало внимание огромное зеркало в позолоченной раме. Скорее всего, его притащили сюда из какой-нибудь другой комнаты. Зеркало занимало полстены, поэтому из любого угла можно было видеть свое отражение. Чарнацкий попытался поставить стул так, чтобы не разглядывать самого себя, но из этого ничего не получилось, он махнул рукой и сел.
— Мне оно не мешает, — обратив внимание на беспокойство Чарнацкого, объяснил Лесевский. — Пусть себе стоит. Я привык в тюрьме, зная, что за мной наблюдают, не замечать этого. И потом, у меня есть принцип: я никогда ничего не меняю в комнате, в которой живу, не создаю свой собственный малый мирок.
«Наверное, потому, что создает огромный новый мир, стремится перевернуть в старом все вверх ногами, — подумал Чарнацкий. — А может, просто потому, что часто меняет жилье. Да, пожалуй, я включу его в коллекцию чудаков, которых мне довелось встретить в жизни».
— Ну как, выпьете… спирту? У меня только спирт.
— Спасибо. Ограничимся чаем. Я никак не предполагал, что вы любите чистый спирт.
— Совсем нет. Но приходилось пить. Доктор Калиновский поклялся, что вылечит мои легкие, когда все остальные уже махнули на меня рукой. Велел пить какое-то омерзительное сало. И сам мне его доставал. Не знаю, чье это сало, могу только догадываться. Когда я приставал к доктору, он в ответ твердил одно и то же: не спрашивай, скажу, как всем говорю, — медвежье, а грех возьму на душу. Правда, посоветовал, если уж я совсем не смогу глотать эту ворвань, выпивать по полрюмочки спирту перед приемом лекарства и после. За месяц я так втянулся, что с нетерпением ждал часа, когда нужно принимать лекарство.
Он рассмеялся. Чарнацкий даже не предполагал, что Лесевский может смеяться, ему казалось, что он живет иронией и сарказмом.
— А вы переписываете документы? В такое время, когда надо работать для будущего, вы занимаетесь прошлым. Понимаю, но не хвалю.
— Однако к моему занятию можно подойти и по-другому. Царизм держал в тюрьмах не только людей, но и документы. Значит, и подлинную историю тоже. Революция распахнула ворота тюрем и архивов. Вот и надо поскорее воспользоваться, прежде чем…