Рыдзак не очень внимательно следил за их разговором. Однако Чарнацкий не мог не заметить тревоги на его лице, когда Лесевский закашлялся и, прижимая платок ко рту, отошел в угол.
Он свободен, его не арестовали! Оглядевшись, нет ли кого-нибудь поблизости, Ян положил узелок и озорно прокатился по льду Ушаковки. Вспомнилось, как, выбегая из гимназии, спускался по крутому обрыву прямо на замерзшую Вислу. И скользил по льду.
Открыла ему Таня. Она была в одном валенке — видимо, собиралась уходить. Пискнув, повисла у него на шее.
— Вернулись, пан Янек?! Ой, ой, вот хорошо. Я же сказала папе, что это ошибка. И сразу хотела бежать к комиссару Дубову, он лежит у нас в госпитале, ранен. Он знает здесь всех, даже генерала Таубе[17].
— Вас освободили просто так? — встретил его вопросом Петр Поликарпович. — И не потребовали, чтобы вы дали подписку?..
— Подписку?
— О сотрудничестве с большевиками. Ведь они, эти агенты… знают методы…
— Папа! Я запрещаю тебе с сегодняшнего дня вести в доме контрреволюционные разговоры. Хватит!
Это была уже совсем другая Таня. Убежденный человек, после долгих колебаний наконец принявший решение. Чарнацкий заметил, как смотрит на дочь Капитолина Павловна: нет, в ее взгляде не было осуждения.
— Ты запрещаешь мне? Своему родному отцу? В моем собственном доме!
Несмотря на возмущение Петра Поликарповича, было ясно, кто в этой семье решает, а кто только защищается, отступая.
— Ян Станиславович. — Чарнацкий услышал шепот Ольги. — А я вам перед уходом, когда прощалась, потихоньку сунула томик Блока в карман. Вы его нашли?
Под вечер не сильный, но обжигающий морозом ветер утих. Над Иркутском горели звезды. Чарнацкий смотрел в небо. Шепчущиеся сибирские звезды, он их не забудет никогда. Он принес охапку березовых поленьев к себе и комнату, решил протопить и взяться за доклад.
Сначала сухие щепки и березовая кора, сверху — поленья. Поглощенный растопкой, даже не услышал стука в дверь. Обернулся, когда Ядвига уже входила в комнату.
— Сбежала к вам, там сестры ссорятся, с кем из них я буду жить. Пусть решают без меня.
— Одна подсовывает вас другой?
Он был зол на Ядвигу, все испортила, вошла именно в тот момент, когда он священнодействовал у печки. Нет ничего приятнее ожидания: вот вспыхивает огонек, это таинство, связывающее человека с предками, с прадавними временами. Ян любил эти мгновения еще со времен якутской ссылки. И еще он опасался, что проговорится Ядвиге о письме Антония, которое получил несколько дней назад.
— Ах, какой изысканный сарказм. Да будет вам известно, каждая из сестер хочет, чтобы я поселилась именно у нее. Я предложила жить у каждой по очереди, по неделе. Они очень милые, эти русские девушки.
Не спрашивая разрешения, она села на его кровать.
Письмо Антоний отправил еще в навигацию, а получил Ян его только в январе, сразу после рождества. В письме друг писал о всяких-разных событиях своей жизни, не затрагивая, как обычно, политических вопросов. Хвалился, что соберет в два раза больше ржи, чем в прошлом году, да и пшеница неплохо поднимается, и все в том же роде… Письмо о ведении хозяйства, его можно смело показать Ядвиге, если бы не одна-единственная, последняя фраза — Адам растет прямо на глазах, а Нюргистана теперь, когда они живут в собственном доме, оказалась хорошей хозяйкой и очень доброй, нежной женой. Так и написал — «нежной женой»…
— Вы разрешите, я все же растоплю печь.
— О, да-да, собственно, я этого жду. Безумно люблю смотреть на огонь. И потом, я бы себе не простила, если бы своим присутствием помешала вам или отвлекла от дел.
17