— Я не храплю.
— Это ты так думаешь. Так вот, за час до закрытия комнат мы идем в библиотеку…
— Зачем?
— Вольф, какой ты нетерпеливый. Мы идем в библиотеку, потому что рядом с ней находится кладовая. В ней лежат старые тряпки, сломанные столы, всякий хлам, но, самое главное — она никогда не запирается. Прячемся в ней…
— А потом?
— Вольф! — рявкнули сразу трое.
— Молчу, давай дальше.
— Дальше. Библиотека, вообще учебное крыло, пристроены к тюрьме позднее, я узнавал, поэтому в библиотеке на окнах нет решеток.
— И куда эти окна выходят?
— Во двор.
— Спасибо тебе, добрый Цайт. Ты приглашает нас ночью погулять во дворе школы? А ходить кругами, заложив руки за спину, обязательно?
— Ксавье, дослушаешь ты или нет? Вообще, вы будете слушать до конца или я уйду один?
— Слушаем, слушаем. Вещай.
— Окна библиотеки выходят во двор школы, но под окном проходит карниз. Широкий, удобный. По нему можно пройти и завернуть за угол, а там уже улица…
— А карниз — на высоте второго этажа. Спрыгнуть еще можно, если повезет, даже ноги не переломаешь, а вот как мы утром будем обратно запрыгивать?
— Спрыгивать мы не будем. Проходим по карнизу до следующего угла, а там стоит дом и с карниза можно сойти на крышу. В крыше — чердачные окна и можно влезть на чердак. С чердака — спуститься по лестнице и выйти на улицу. Точно также вернуться утром обратно. Ну что?
Юноши посмотрели друг на друга. Прогулка — вещь заманчивая…
— А если поймают?
— А если НЕ поймают?
Цайт положил руку на стол:
— Кто за?
Сверху опустилась ладонь Вольфа:
— Я — за. Мы не соглашались на тюремное заключение.
— За, — положил свою руку Ксавье.
Йохан промолчал, но его рука присоединилась к друзьям.
— Отлично, ребята, я рад, что познакомился с вами.
Черные глаза Цайта блеснули в полумраке и Вольф на секунду задумался. Ему почему-то казалось, что в первый день знакомства глаза Цайта были зелеными.
Каждый предмет одежды кардинала символизирует добродетель, которой его высокопреосвященство обладает. Или должен обладать.
Плоская черная шапочка с вышитыми тонкой золотой нитью семью Поучениями символизирует мудрость ее носителя. Темно-малиновая ряса, запахнутая и подпоясанная, означает, что ее носитель всегда готов поделиться одеждой с каждым нуждающимся, если конечно отменят закон о наказании за ношение несоответствующей сану одежде. Черный вязаный жилет с высоким воротом — символ бедности, или, по крайней мере, он был таким во времена первосвященников. Сейчас шерсть научились делать такой мягкой… На шее кардинала висит тяжелая цепь, символ смирения, который был бы более символичным, если бы цепь была не золотой, а хотя бы серебряной. На левой руке висят четки из ароматного красного дерева, означающие пост и молитву, на пальце правой руки надет стальной перстень, позволяющий исполнять древнюю клятву о том, что священники не будут выпускать из рук железное орудие. Подразумевались, конечно, инструменты и орудия труда, вроде мотыг и топоров, но эти древние поучения, они позволяют такие широкие толкования… Пояс, скрученный из белых шелковых нитей, означал чистоту помыслов и смирение похотливых желаний.
За кисточку именно этого пояса сейчас держалась стоявшая на коленях перед кардиналом молодая девушка. Золотистые непокрытые волосы рассыпались по плечам, светлые прозрачные глаза наполнены слезами.
— Ваше высокопреосвященство, я все сделала, что вы просили… Вы обещали… Вы обещали… Один только раз… Разрешите… Один только раз…
Кардинал вздохнул и погладил девушку по ангельски прекрасным волосам. Еще один грех на душу…
— Хорошо. Разрешаю. Но только один раз.
Слезы высохли, улыбка осветила юное лицо:
— Спасибо, спасибо!
Тонкие девичьи пальчики потянули за пояс…
Ох, кардинал, кардинал…
Вечером королевский дворец продолжает жить своей жизнью. Слишком много народа в нем живет, чтобы он затих с наступлением темноты. Но есть закоулки, в который даже днем стоит вечный полумрак, еле разгоняемый редкими газовыми лампами, там очень редко ходят люди, за исключением тех, кто хочет спрятаться от людских глаз.
В одном из таких темных коридоров есть дверь. Дверь эта всегда закрыта на ключ, и даже уборщики не могут туда попасть и не знают, что там за ней находится. Дверь эта очень толстая и почти не пропускает звуков, но если сейчас приложить к ней ухо — чего никто никогда не делает — то можно расслышать некие неразборчивые звуки, изредка прерываемые глухими вскриками.
Его величество король Леопольд Седьмой изволит развлекаться со своим Первым маршалом.
Глава 6
Бранд
Улица Серых Крыс. Королевский дворец. Пивная «Танненбаумбир»
20 число месяца Рыцаря 1855 года
Есть мнение, что детство заканчивается по достижению определенного возраста. Это мнение прямолинейно и логично и, как каждое прямолинейное и логичное мнение, оно ошибочно. Вообще, мнений о времени окончания детства существует разве что чуть менее чем вообще людей на свете. Кто-то полагает, что детство заканчивается после первой ночи любви, кто-то — после рождения собственного ребенка, есть кровожадные господа, полагающие, что детство заканчивается с первой смертью и особо кровожадные, считающие, что для перехода в ранг взрослого непременно нужно кого-то убить самому… И всегда найдутся те, кто оспорит любой из этих пунктов примером из жизни.
Скорее всего, человек становится взрослым в тот момент, когда перестает нарушать запреты. Вернее, нарушать их можно, а иногда даже и нужно. Но делать что-то только потому, что тебе это запретили, позволительно только ребенку. Ну, разве что еще Снусмумрику.
Четыре живых доказательства этого тезиса в настоящий момент стояли на высоте второго этажа, на карнизе, который в темноте, на холодном колючем ветру, бросающемся снежинками, уже не кажется таким широким.
«Когда они уже пройдут мимо, холера?» — мысленно ругался распластавшийся по стене Вольф. Перед ним что-то бормотал под нос Цайт, позади молчали Ксавье и Йохан.
Внизу по улице шла развеселая компания, не нашедшая лучшего времени для возвращения с какого-то праздника, как глубокая ночь. Шла медленно, потому что то один то другой останавливался, чтобы приложиться к бутылке, громко захихикать или шикнуть на всех остальных, призывая соблюдать тишину. То ли большая семья, с отцом, сыновьями, дочерьми, женами и мужьями, то ли несколько семей. Впереди скакали две маленькие девочки, не смущаясь ни темноты, ни тишины, звонко распевавших детскую песенку.
Компания гуляк скрылась за углом. Можно было продолжать двигаться к крыше соседнего дома. Но Цайт почему-то не трогался с места. Больше того: его начало нешуточно трясти.
— Цайт, — шепнул Вольф, — что с тобой?
— Что случилось? — тихо спросил Ксавье.
— Не знаю. Что-то с Цайтом… Холера чумная!
Оказывается, их «проводник» трясся от сдерживаемого смеха:
— Я… я тут… подумал… если четыре поросенка — это мы, то кто из нас плачущий?
— Ты будешь, — Вольф еле сдержался от того, чтобы не огреть не к месту смешливого товарища, — если немедленно не двинешься вперед. Мы тут окоченели, а он хохочет. Двигай давай!
Чердачное окно оказалось открытым, люк с чердака на лестницу — тоже. Дверь на улицу открылась бесшумно — Цайт полил засов запасенным растительным маслом — и четверка искателей приключений благополучна вышла на заснеженную улицу, освещаемую редкими пятнами света от газовых фонарей и тусклым лунным светом. Неудача постигла их в самом конце пути.