За столом сидят почти все знакомые по многотрудной работе. Старший берет быка за рога: «Мы хотим через Вас предупредить советских товарищей, что завтра Куба не подпишет ни трехстороннее соглашение с ЮАР и Анголой, ни двустороннее соглашение с Анголой о выводе кубинских войск. Они не соответствуют нашим интересам. Мы и раньше говорили об этом, но надеялись поправить дело на заключительном этапе переговоров. К сожалению, это не произошло. В том виде, как они есть сейчас, соглашения содержат слишком большие уступки ЮАР и США, неприемлемые для Кубы» — и дальше в том же духе.
С первой же произнесенной кубинцем фразы я напряженно думаю, как поступить. Отговориться, что передам сказанное в Москву? Серьезность предмета вроде бы оправдывает такой выход из положения. Но как будет выглядеть практически откладывание ответа до связи с Москвой?
Во-первых, ни с кем, кто мог бы принять решение, не свяжешься. Министр уже в воздухе, летит сюда. Но если даже представить невероятное — что я смогу до него добраться, — какова будет его реакция? Легко ее представить: «Вам на месте виднее, решайте сами». Поглядываю на кубинских членов делегации. Выражение лиц соответствует моменту — мрачное и сосредоточенное. И лишь в глазах молодого парня, с которым установились почти дружеские отношения, вижу, как промелькнул почти неуловимый сигнал — спокойнее! Это подтверждает мое предположение, что речь идет о попытке втянуть нас в последний ночной бой с американцами с целью получить дополнительную уступку. Но прямо-то мне это не говорят, я должен реагировать на заявление об отказе от завтрашнего подписания, до которого и остается-то несколько часов.
Есть еще возможность попросить короткий перерыв и посоветоваться с присутствующими советскими товарищами. Но это, скорее, смажет эффект от того, что я собираюсь сказать. И говорю примерно следующее: «Подписывать или не подписывать соглашения — суверенное право Кубы. В течение всех переговоров мы исходили из того, что вы знаете, что вам подходит, а что нет. Если считаете, что подготовленные договоренности не отвечают кубинским интересам, не подписывайте. Я уверен, что и в этом случае Советский Союз поддержит Кубу, как он это делал всегда». Выдерживаю паузу, для пущей важности, и продолжаю: «Единственно, давайте прикинем, какие последствия будут от того, что Куба в последний момент откажется от подписания».
И далее разворачиваю, насколько мне хватает красноречия, картину того, что произойдет завтра. После того как перечисляю все возможные отрицательные эффекты и для кубинцев, и для нас — а это видно невооруженным глазом — заканчиваю: «Сами решайте, что вы будете делать. Я же еще раз повторю: Советский Союз будет на вашей стороне».
Насколько у меня осталось в памяти, на этом разговор и закончился. Кубинцы промолчали или сказали что-то вроде — мы подумаем, или мы сообщим в Гавану.
Не буду описывать, с каким чувством мы покидали кубинскую миссию. В машине по дороге к себе Саша Белоногов только и сказал: «Ну, ты даешь», — и дальше опять воцарилось напряженное молчание. Приехав в представительство, я все же заставил себя лечь спать, попросив разбудить, если кубинцы позвонят. По ничего больше не случилось. Наутро первым делом я спросил, поехал ли кубинский министр иностранных дел на подписание. Следившие за этим люди ответили: «Да, поехал».
Я не раз спрашивал себя, чем было вызвано это небольшое драматическое представление. То, что были среди кубинцев люди, которые до конца не были уверены, стоит ли Кубе уходить из Анголы, — это очевидно. Но к вечеру 21 декабря 1988 года принципиальное решение на этот счет не могло не быть принято. Так что вряд ли речь шла о намерении сорвать договоренности. Скорее, была попытка оттянуть подписание. Расчет, вероятно, делался на то, что я начну уговаривать, втянусь в существо требований, стремясь спасти ситуацию, предложу свои услуги для разговора с американцами. Но это была бы полностью бесплодная затея. Шутка сказать, договариваться пришлось бы не с одним, а с несколькими участниками. В итоге подписание могло бы быть действительно отложено, но вроде как не по вине Кубы. Так что решение, найденное мною «за доской», как выражаются шахматисты, когда сталкиваются с незнакомым для них вариантом, оказалось, пожалуй, оптимальным.