Прохожим тоже достается, но они ничего не говорят. Некоторые выжимают даже на своих лицах подобострастные улыбки.
Приказчик созерцал эту картину с выражением отчаяния; хозяин, на пороге лавки, кипел от негодования. Жена его, толстая, хорошо одетая женщина, увешенная драгоценностями, держала его за рукав и умоляла войти в лавку.
Я думал:
«Не странно ли, что такие вещи могут происходить среди бела дня? Где полиция?»
Испугались ли апаши, что дело в конце концов примет дурной оборот? Не знаю, но только они оставляют в покое картошку и продолжают свой путь посреди улицы, рука об руку, с наглым видом.
Я вытащил часы. Было поздно. Кроме того, я уже насмотрелся на их художества. Подумайте только, как они были горды. Целая улица в шикарном квартале терроризована ими в первом часу дня. У них был даже вид доброго государя. Они бросали на нас милостивые взгляды, которые, казалось, говорили: «Так как ваше поведение было примерное, мы вас прощаем».
Словом, я ускоряю шаг. Я обгоняю их.
Поравнявшись с писчебумажным магазином, я вдруг сотрясаюсь как от электрического удара. Никто даже не прикоснулся ко мне, никто не закричал; но меня всего сотрясло, как если бы на меня свалился трамвайный провод.
Я оборачиваюсь. Невозможно передать, что я увидел. Улица вдруг набросилась на обоих апашей, как… ну, как я сжал бы вдруг руками горло цыпленка. Не было ни одного слова, ни одного знака. Во мгновение ока улица смяла их. Хлоп!
Люди вдруг устремились с обоих тротуаров.
Почему в этот момент? Почему не раньше и не позже? Прохожие, торговцы, люди в фартуках, господа в пиджаках. Не было ни шума, ни криков. Вы только видели, как в воздухе с молниеносною быстротою подымались и опускались кулаки и палки.
Я не видел больше моих апашей. Они были поглощены людским клубком. Клубок нарастал и в то же время медленно скатывался вниз по направлению к улице Мобеж.
Я всячески сдерживал себя; но и я был вовлечен, втянут в этот клубок.
Вдруг я приклеиваюсь к нему. Я стискиваю зубы, поднимаю кулак, палку; дыхание мое становилось прерывистым; я начал хрипеть.
Мы скатывались все с большею и большею скоростью. Выкатываемся на улицу Мобеж и сразу загромождаем ее. Трамвай и автомобили еле успевают затормозить. Лошади скользят и приседают.
С наших губ не слетает ни единого звука, но кулаки, палки, зонтики продолжают с молниеносной быстротою подыматься и опускаться над чем-то, чего никто не видит.
ВЛАСТЬ НАД ЛЮДЬМИ
На следующей неделе Бенэн и Брудье пришли в порт и в Посольство в сопровождении Лесюера. Вопреки обыкновению, зала была пуста или почти пуста. Единственный посетитель задумчиво сидел в углу. Он был в очках, в немного поношенном черном жакете. Вся его поза свидетельствовала о внутренней выдержке, и его взгляд был не лишен значительности.
— Мне кажется, я уже видел его где-то, — сказал Брудье.
— Ты думаешь? — ответил Бенэн. — Ты, вероятно, путаешь.
Но тут раздался голос хозяина:
— Как хорошо, что вы пришли, господа. Тут уже становится скучно. Господину за тем столиком оставалось только вертеть пальцами. Обыкновенно у нас не бывает так уныло.
Посетитель запротестовал. Ему достаточно было общества хозяина, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. Но, разумеется, он очень рад приходу новых посетителей.
После столь учтивого вступления беседа не могла не принять сердечный характер. Она началась с суждений о погоде, которая все время была дождливая. Затем посетитель в жакете признался в своей любви к порту; своими рассказами о бассейне Мозеля он растрогал сердца Бенэна и Брудье; и он нашел средство расположить к себе Лесюера суждениями об улице Лап и предместье Сент-Антуан.
— Я часто бываю в этих краях и нередко захожу в Посольство. Но лишь один или два раза я имел случай быть в нем одновременно с вами. Я освобождаюсь от занятий довольно поздно. Однако, раз я с большим удовольствием прослушал конец рассказа господина… личные воспоминания об одном волнении. Вы не видели меня; вы были слишком увлечены рассказом, но я благодарил случай, доставивший мне удовольствие.
Беседа скоро стала интимною и задушевною. Эта пустая зала, надвигающийся вечер располагали душу поведать свои тайны. Человек в жакете стал рассказывать о себе, о своей жизни:
— Если посмотреть на нее извне, от самого начала и до конца, то она, пожалуй, покажется бедною и простою, и я думаю, что это впечатление, в сущности, правильно. Мое прошлое кажется мне отмеченным, там и сям, большими со бытиями, которые и до сих пор отбрасывают на меня тень; мне кажется также, что эти события были большими только для меня. Но иногда я говорю себе, что никаких событий не было. Эта неуверенность ужасна. Я хотел бы получить ясность. Какую услугу окажет мне тот, кто мне поможет! Но от кого мне получить эту услугу? От кого?
Я никогда не принимал себя за человека необыкновенного. Пока вы молоды, у вас нет отчетливого представления о себе самом; лишь позже воспоминания ставят все на надлежащее место. Но право же, я не думаю, чтобы я отличался от первого встречного.
Я даже не был тем, кого называют «впечатлительный ребенок». Правда, мне случалось выходить из себя, впадать в отчаяние, лезть на стену из-за пустяков. Но это со всеми случается. Самый большой нервный тик, который мне довелось испытывать, длился не более двух месяцев. Я непрерывно мигал левым глазом. Как видите, пустяк по сравнению с пляскою св. Вита, истерией или мыслями о самоубийстве.
В классе я был посредственным учеником. Meня считали не лишенным способностей, но рассеянным и робким. Священники, обучавшие меня катехизису, делали мне тот же упрек. К исповедям я относился как будто серьезно; вносил в них методичность и тщательность; к несчастью, я беспричинно смущался, запинался и останавливался в самый интересный момент.
Как началось то, о чем я вам рассказываю? Я затруднился бы ответить. Были, вероятно, какие-нибудь признаки, которые в то время ускользнули от моего внимания и не оставили следов. В противном случае нужно будет предположить что-то вроде чуда. Но это мало вероятно.
В течение некоторого времени я испытывал приступы тоски и каждое утро, просыпаясь, задавался вопросом, что нас ждет после смерти. Потом я заболел; затяжной грипп, перешедший в бронхит. Я не покидал своей комнаты в течение двух или трех недель. Однажды перед вечером я совершил прогулку по холмам Бельвиля. Со мною ничего не приключилось. Но я в первый раз испытал некоторые чувства, у меня было сознание, что я до самого дна постиг вещи, которые раньше показались бы мне нелепыми и впоследствии никогда не казались мне простыми.
Время от времени люди пересекали мой путь или шли рядом со мною. Одни стояли перед своею дверью, другие, облокотившись, смотрели в окно. Какой-то ребенок воображал, будто может поставить сабо на два булыжника. Никогда все это не производило на меня столь непосредственного и столь сильного впечатления. Мне казалось, что я нахожусь на очень большом расстоянии от людей, что какая-то серая равнина отделяет меня от самого близкого из них; и вдруг они оказывались непосредственно передо мною, без всякой промежуточной среды; расстояние растаяло, испарилось, как вздох. Я чувствовал себя то совсем чуждым им, более чуждым, чем камням или облакам, то настолько слившимся с их движением, с их памятью, с их будущим, что мне казалось, будто их шаги несут вперед меня самого.
Спустя несколько дней я ехал из Парижа в Шалон-на-Марне во втором классе скорого поезда. Мы сидели в роскошном вагоне с коридором. Солнце садилось. Лучи его, проникавшие в купе, наполняли его какой-то торжественностью. Пассажиры, казалось, подбирали колени, чтобы дать свету больше места.
Окна в коридоре слегка запотели. Спиною к нам стоял какой-то господин и курил сигару. Он протер середину стекла концом шторы и смотрел через окно. Я до сих пор не забыл ни его серого костюма английского сукна, ни его прилизанных волос, ни его блестящих, как фаянсовые чашки, манжет, ни особенно его надменного вида, от которого проходил зуд по моей руке. Он курил, посматривая на бегущую мимо местность. Хотя он стоял задом к нам, но его стройная талия, его спина, его затылок и даже его воротничок образовывали своеобразное существо, пренебрежительно смотревшее на нас. Огородное чучело, которое вдруг захотело бы разыгрывать франта.