Правда, богачи боятся нас и часто о нас думают. Но им кажется, что мы где-то у черта на куличках, за тридевять земель, за океанами, в каком-то другом мире. Им неприятна мысль, что мы живем в том же Париже, что и они. У них есть представление о нас, но они нас не знают; особенно их жены и дети. В этих богатых кварталах у них есть несколько прирученных бедняков, три дюжины подобострастных калек, которые чуть ли не посещают обедню, так как просят милостыню на паперти и в то же время прячут в своих тюфяках пакеты облигаций.
Но нас, повторяю, они никогда не видели. Правда, им случалось проезжать в автомобиле на дачу по улице Шапель или по улице Фландр. Но бешеная скорость затуманивала окна экипажей, и прекрасные мадамы успевали только воскликнуть: "Боже, как здесь безобразно!"
Итак, представьте себе Елисейские Поля в обыкновенное послеполуденное время. Разряженные и тупые, как кочаны цветной капусты, кормилицы; надутые жеманницы на своих стульях, у которых ребенок служит дополнением их туалета и которые кричат каждые пять минут надрывающимся тоненьким голосом: "Роже! Роже! Я запретила тебе трогать песок!"; молодые франты в цилиндрах и жакетах в талию, с бритыми мордами, прилизанными волосами и с взглядом извозчичьей лошади.
Все эти паяцы внушают мне отвращение. Я не завидую ни их богатству, ни особенно – жизни, которую они ведут. Они положительно страшат меня. Это какие-то убойные животные. Любовались вы когда-нибудь этими старыми красавцами? С тремя последними оставшимися у них подкрашенными волосами они движутся вприпрыжку, в ботинках и серых гетрах, и забавно размахивают перед собою тросточкой с золотым набалдашником, как складные автоматы в витринах бельевых магазинов на больших бульварах. Право, если бы я был собакою, я не стал бы терять времени и не бегал бы мочиться к фонарным столбам!
Даже дети! А ведь я люблю детей. Но я не знаю, пожалел ли бы я их детей. Они умеют презирать гораздо раньше, чем научаются читать. Нужно видеть, как они смотрят на метельщика! А тон, каким они разговаривают со своею няней! И все на том основании, что у них был дедушка, который торговал неграми, или бабушка, которая продавала во Франкфурте очки.
Словом, все они были там, у себя, как во всякий другой день, старые и молодые. Большинство даже не помнило, какое тогда было число: первое мая, второе или тридцатое. Они благосклонно позволяли греть себя солнцу, которое было этим страшно польщено.
Я с двумя приятелями немножко опередил остальных. Мы не были, конечно, первыми. Площадь Согласия была уже испещрена синими блузами и бархатными панталонами. Но они не поднялись еще на авеню. Как керосин в лампе: он не сразу поднимается из резервуара по фитилю.
Поэтому мы оказались свидетелями того, что произошло, с самого начала. Я обращаюсь к приятелям:
– Не будем здесь останавливаться, иначе образуются группы, а фараонам только этого и надо, чтобы вмешаться.
Мы держимся правой стороны авеню. Я вытаскиваю свою трубку, приятели – папиросы, и мы потихоньку направляемся по главной аллее. Мы послужили путеводною точкою. Другие следуют за нами, на некотором расстоянии, маленькими партиями по три, по четыре человека. Некоторые пришли с женами и ребятами.
Биретт говорит нам:
– Не будем торопиться! Пусть другие обгоняют нас, а мы насладимся зрелищем.
Мы начали стрелять глазами. В противоположном направлении шли два франтика, лет по двадцати: цилиндр, монокль, тросточка – все, что полагается. Держа неподвижно шею, они разговаривали… голосом, который мне ни за что не передать; для этого нужно поднять голову, немножко склонить ее на бок и чуть-чуть приотрыть рот, вроде щелочки в копилке; звук получается тоненький, сплющенный, точно его подвергли действию парового пресса.
– Мой дорогой… не правда ли… вы понимаете.
Они идут на нас. Стоп! Они инстинктивно начинают принимать свойственный им высокомерный вид: то выражение, когда они уничтожают вас одним движением век. Но мы занимали определенное пространство и твердо на нем держались. Нет никакого средства преодолеть препятствие. Им пришлось созерцать его в течение доброй минуты.
Как я уже сказал вам, мы шли потихоньку. Товарищи обгоняют нас; некоторые с семьями, с детьми. Другие рассыпаются по боковым аллеям.
Няньки разинули рты. Что это за люди в костюмах слесарей и трубочистов? Неужели они являются сюда такими толпами для какого-нибудь ремонта!
Дамочки встают, поджимают губки:
– Гюи! Гюбер! Сюда, сию минуту.
Представьте, какой ужас! Дети мастеровых на песке Елисейских Полей, в двух метрах от Гюи и Гюбера! Это бросало дамочек в дрожь, как если бы паук заползал к ним в юбки.