В начале улицы, направо, есть книжная лавочка, торгующая новыми и случайными книгами. Мои два субъекта останавливаются перед выставкой, рассматривают книжки, приподнимают обложки, наклоняются над картинками, толкают друг друга, жестикулируют и, в заключение, роняют какой-то словарь. Книгопродавец, следивший за ними через окно, ничего не говорит, но выходит на порог, заложив руки за спину,и пристально смотрит на них.
Он принимают беспечный вид и неторопливо переходят на другой тротуар.
Там был старьевщик, я думаю, что он есть и теперь; старый еврей с головою Мафусаила, который всегда был в жакете или сюртуке и пользовался всеобщим уважением. Он продавал всякую всячину, мебель, безделушки, железный лом, велосипеды. Как раз в то время почти всю его витрину занимал красивый велосипед с огромным рожком.
Они останавливаются и отпускают штучки по адресу еврея в надежде, что он ответит им.
Еврей молчал; он только посматривал в одну и другую сторону улицы, как бы желая удостовериться, будет ли помощь, если понадобится.
Прохожие продолжали свой путь, направляясь главным образом по противоположному тротуару и обращая мало внимания на происходившее. Но двое или трое еврейских детей, игравших в нескольких шагах от лавки старьевщика, оставили свои мячики и смотрели с серьезным видом.
И вот толстый апаш подходит к велосипеду и нажимает грушу рожка.
Услышав звук, оба апаша разражаются хохотом; еврейские дети не смеялись, а старик:
– Убирайтесь отсюда! Мазурики!
– Заткнись! А то я у тебя выдеру всю бороду, старый козел! Хе! Старый жид! Хе! Папуас!
Губы старика тряслись в бороде; но он делал усилие, чтобы сдержаться. Я притворился, будто читаю афишу, и продолжал покуривать свою сигару.
Мои апаши идут дальше; они достигают того места улицы Родье, где ее пересекает какая-то другая улица – не помню названия, – там на углу помещается булочная.
Я отчетливо помню это яркое солнце, заливавшее своими лучами лавку и камни мостовой. Казалось, что находишься в каком-нибудь тихом провинциальном городе. Булочница раскладывала булочки и пирожные.
Апаши проходят до перекрестка. У них такой вид, точно они сговариваются. Смотрят искоса на булочную и вдруг входят, толстый спереди, худой сзади. Понятно, я не слышал разговора, происходившего в булочной. Я даже не видел отчетливо жестов, потому что витрина отражала солнечные лучи.
Вдруг они выходят, держа каждый по сладкой булочке, которые они покусывали, заливаясь хохотом. Булочница кричит им вдогонку:
– Воры! Вы воры! Нечего заходить в лавку, когда нет ни гроша в кармане.
Она ограничилась этими словами и возвратилась в лавочку. Она протестовала только из принципа. Но, в сущности, она была довольна, что так дешево отделалась.
На улице, казалось, никто не заметил происшедшего. Люди, направлявшиеся на службу, продолжали свой путь; трактирщик продолжал отмывать мраморный столик, который он подтащил к самой канавке, а приказчик из бакалейной по-прежнему отвешивал фунт белых бобов.
Мои апаши направляются к заведению трактирщика. Когда они входят, он окрикивает их.
– Вы куда?
– Куда идем? К тебе, старина.
– Вам нечего делать у меня.
И он продолжал чистить свой стол; но кулак его судорожно сжимал тряпку, и тряпка вытирала все одно и то же место.
– Как нечего? Разве ты не отпустишь нам по стаканчику?
– У меня нет стаканчиков для тех, кто не имеет денег.
– У нас есть деньги! Может, больше, чем у тебя. Мы не просим милостыни! Фу ты, ну ты, какой фасон!
Несмотря на развязность, они опасливо поглядывали на хозяина, маленького плотного овернца, прочно стоявшего на своих ногах, круглоголового и коротко стриженного, с глазами навыкате. Он перестал вытирать стол и держал его за оба конца своими узловатыми лапами; я чувствовал, что еще момент, и он швырнет этим столом им в рожу.
Апаши, видно, тоже боялись этого, потому что перестали настаивать. Они вернулись на середину улицы, ворча и пожимая плечами.
Я думаю, что худощавый был более осторожен. У него был такой вид, точно он хочет урезонить толстого, сказать ему:
"Будет! Ну, будет тебе!"
Но толстый апаш, розовое бебе, не скрывал своего негодования. Он бормотал сквозь зубы:
– Ну, не подлец ли! Сволочь!… – и т. п. Худощавый идет вперед и делает несколько шагов по улице Родье. Толстый поднимается на тротуар у бакалейной лавки, топчется перед выставкой, делая вид, будто спотыкается о горшки с молоком.