В начале 1969 года Мао и Линь спровоцировали вооруженный инцидент на Амуре и объявили об опасности войны со стороны «современного ревизионизма», то есть Советского Союза. Как с китайской стороны, так и с советской было убито немало людей. Я хорошо понимала, что инцидент развязан в корыстных целях китайского руководства, а советские лидеры опять попались на удочку Мао Цзэдуна. Опять по всей стране прокатилась волна национализма-патриотизма: все на защиту Родины! Из Пекина под предлогом необходимости перевоспитания буржуазной интеллигенции начали эвакуировать учреждения. Я, разумеется, попала в первую партию сотрудников, которую отправляли в так называемую «кадровую школу 7 мая» на юге Китая; фактически это были трудовые лагеря. Мне было бы легче уехать одной, но Хуан настаивал на отъезде всей семьей, что было самым худшим вариантом. Но тогда времени на раздумья не было, пришлось с ним согласиться. Потом мы за такое решение горько поплатились тяжелой болезнью двухлетней дочки.
«Кадровая школа Центральной канцелярии ЦК КПК», находившаяся около озера Боян в провинции Цзянси, считалась образцом для всей страны. Это было опытное поле заведующего канцелярией ЦК КПК Ван Дунсина, одного из ближайших помощников Мао Цзэдуна во время «культурной революции». Сюда и была направлена первая партия сотрудников Бюро переводов на так называемое перевоспитание.
Насколько левацкой была атмосфера этого трудового лагеря, можно судить по первому дню нашего прибытия.
После полуторасуточной езды на поезде, притом сидя, а я еще с ребенком на руках, мы наконец приехали на место нашего перевоспитания. Не успели выгрузиться, как нам объявили, что всем взрослым нужно тут же взять лопаты и идти рыть канал, багаж отправят на место нового жилья на машинах. Дочка, которая была привязана у меня за спиной, заплакала, когда я попыталась передать ее незнакомым людям. Поэтому меня и других мам маленьких детей освободили от работы, и мы поехали с багажом на базу. Остальные вернулись только затемно. Все наскоро поужинали, затем было созвано собрание, на котором объявили, что супруги не могут жить вместе. Дети оставались с матерями, но жилье наше располагалось в деревне, в двадцати минутах ходьбы от основной базы. Это значило, что каждый день мы должны ни свет ни заря вставать вместе с детьми, идти по полям на базу, за пять минут наскоро завтракать и затем вливаться в общую толпу работяг. А у меня на руках двухлетняя дочка и семилетний сын. Таким образом, «трудовое воспитание» начиналось в пять утра, кончалось в десять вечера, после чего мы с детьми должны были еще тащиться в деревню, где нас со всех сторон атаковали голодные собаки. Чтобы защитить детей, все мамы с малышами на руках вставали в один круг. Старшие дети, вроде моего семилетнего сына, стояли внутри этого круга, навзрыд плача и крича от испуга. Невеселая картинка. Такой режим рабского труда морально и физически не мог выдержать никто из нас, ни матери, ни дети. Мой муж, который жил отдельно на базе, старался помочь мне справиться с двумя детьми, но его вскоре отослали в другой район, откуда он не мог приходить к нам.
С первых дней начальство объявило, что дети, как и родители, должны пройти перевоспитание, они должны питаться той же грубой пищей, что и родители, ни сладостей, ни другой детской еды им не полагается. Мою двухлетнею дочку это обрекало на голод. Грубую пищу она просто не переваривала, а ничего другого не было. Она целыми днями плакала. Через два месяца у нее началась хроническая дизентерия, еще через несколько месяцев она перестала расти. А я тем временем должна была работать на кухне по шестнадцать часов в день. Жизнь была до того беспросветной, что я однажды даже подумала, зачем я дала жизнь этому ребенку. Случилось это, когда через несколько месяцев мой муж пришел навестить нас. Он не мог выдержать бесконечного плача ребенка, в ярости схватил дочку в охапку и унес в отдаленный угол, где шлепал ее, пока она не перестала плакать. Когда он вернул мне малышку, из ее слабой груди слышался приглушенный хрип.