Но с другой стороны, юность, окружающая нас ласковая природа и обилие в лагере хорошеньких барышень тоже были факторами большой мощности. Они располагали к влюбленности и ухаживанию, так что этой земной и реальной жизни, со всеми ее прелестями, мы, конечно, тоже отдавали должное.
Обычно по вечерам, после ужина, компания выпускных кадет более или менее постоянного состава — человек пять-шесть, — наведя красоту и прихватив гитару и мандолину, заходила в семейный барак, там к ней присоединялось несколько барышень, а затем все вместе отправлялись бродить по лесным дорожкам и, выбрав уютную полянку, располагались на ней, хором пели и ухаживали за нашими дамами, изощряясь перед ними в остроумии, или рассказывали им страшные истории, в духе переживаемых событий. Домой возвращались обыкновенно за полночь.
Однажды, вдоволь нагулявшись по лесу, все мы вышли к железной дороге и уселись на старой деревянной платформе, которая совершенно изолированно стояла, неизвестно для чего, за добрую версту от станции. Уже подходило к полуночи, светила полная луна, придавая лесным чащам таинственную жуть, и разговор у нас зашел о потусторонних материях. Было рассказано немало историй с привидениями и мертвецами, поднимающимися из могил, а потом черт меня дернул за язык и я сказал:
— Ну, после такой настройки никто из вас наверняка не пошел бы сейчас на кладбище, если бы даже за это хорошо заплатили.
— А ты сам пошел бы? — с иронией спросил самый рассудительный член компании, Миша Трофимов.
— Да, по правде говоря, и мне что-то не хочется, — ответил я.
— Ну, так нечего и других подзуживать, — резюмировал Трофимов. — Давайте-ка лучше споем что-нибудь душещипательное.
— Я пойду на кладбище! — неожиданно вызвалась Олечка Ревишина, именно та барышня, в которую я был пламенно влюблен.
Мы попытались обратить дело в шутку, а когда это не помогло, принялись отговаривать Олечку от ее рискованной затеи. Кладбище находилось далеко в лесу, от того места, где мы сидели, туда надо было
идти километра два вдоль железной дороги, а потом еще с полкилометра по глухой лесной просеке. И если даже исключить всякую опасность со стороны нечистой силы, по пути легко мог встретиться какой-нибудь бродяга или пьяный рабочий-словенец. Все эти доводы мы пустили в ход, но ничто не действовало: Олечка стояла на своем: пойду, да и только!
— Ну что ж, тогда идемте вместе, — промолвил я, не без тайной радости, ибо тотчас сообразил, что по пути, да еще в такой исключительной обстановке, можно будет наедине славно полепетать с Олечкой, избавившись от моего соперника Юры Кодинца, который находился тут же.
— И не думайте! — решительно сказала она. — Я пойду одна, и предупреждаю: если замечу, что за мной кто-нибудь идет, с тем на всегда порву всякое знакомство.
Далее отважная дама моего сердца заявила, что в качестве вещественного доказательства оставит свой платочек на могиле нашего первого самоубийцы, Жени Белякова, и, попросив нас ожидать ее тут, на платформе, зашагала по направлению к кладбищу.
— Видишь, что ты наделал, ишак! — напустились на меня все приятели, едва она отошла на некоторое расстояние. — Угораздило же тебя ляпнуть о кладбище! Разве можно допустить, чтобы девушка ночью топала туда одна! Мало ли что может случиться. Иди теперь сзади за ней!
Я бы охотно сделал это и сам, без всяких понуканий, но знал, что Оля слов на ветер не бросает, и перспектива рассориться с ней пугала меня больше, чем все мертвецы, лежавшие на стернишенском кладбище. Вероятно, по тем же соображениям не вызывался идти и Кодинец, конечно понимавший, что если пойду я, то он на этом вдвойне выиграет. Мысленно все это взвесив, я ответил:
— Мне нельзя идти, небось сами понимаете мое положение. Пусть идет Славка Ревишин — с родным братом она-то уж не поссорится.
— А ты не видал, как лягушки скачут? — насмешливо отозвался трусоватый Ревишин. — Нет, брат, заварил кашу, так и расхлебывай ее сам, а меня уволь!
Делать нечего, пришлось идти мне. На Олечке было белое платье, я ее отлично видел, а сам, в гимнастерке защитного цвета, был совершенно незаметен в тени деревьев и потому, догнав ее, пошел сзади, на расстоянии двадцати шагов, по опушке леса, окаймлявшего железную дорогу.