объяснив за что, проводил в разведку Задорожного и Крымова, проверил караулы и, чувствуя, что выдохся, что необходимо отдохнуть, выпил ядреного хлебного кваса и завалился спать. И провалился, полетел, заново обнимая и вспоминая Настю - ее сухие, требовательные губы, жаркое, крепкое тело.
Зашел Федя. Взглядом выпросил у Насти самогонки, прихватил полковничьи сапоги - почистить, смазать салом и вместе с Нестеренко отправился в баньку - похмелиться и чуток вздремнуть.
А Настя принялась готовить обед...
Сухой звук выстрела показался полковнику взрывом.Он мгновенно вскочил, но тут же, успев крикнуть перепуганной насмерть Насте: "Ложись!" - грохнулся плашмя на пол: по улице пролетела тачанка, и по стеклам окон ударила тугая пулеметная очередь.
"Господи помилуй, господи помилуй!" - шептала Настя, вжимаясь щекой в холодные доски. Пули с мягким стуком дробили стены. Когда их смертельное жужжание прекратилось, она подняла голову и перепугалась еще больше: полковник сидел на полу и тупым бессмысленным взглядом смотрел под кровать.
- Вы ранены? - шепотом спросила Настя.
- Сапоги! - взревел полковник. - Где сапоги?
Настя не заметила, что Федя забрал сапоги, поэтому даже на секунду оторопела,
- Здесь лежали, - проговорила, заикаясь. - Сама видела. Может... - Она вскочила, тряхнула спящего на печи деда. - Ты сапоги не брал?
- Отстань! - Дед обозвал ее дурой, перевернулся на другой бок и снова погрузился в сон.
- Зачем ему сапоги, - сказал полковник. - Он своё отвоевал. - Встал, подошел к окну, осторожно выглянул - Похоже, и я свое отвоевал...
Бой длился не больше получаса. И первым его начал Задорожный, который решил вызвать огонь на себя и таким образом предупредить Вышеславцева об опасности.
Но его благие намерения успеха не принесли. Красные пулеметной очередью срезали под ним лошадь и, оставили валяться вместе с перебитыми товарищами в жестком, покрытом ледяной корочкой снегу, лавой пошли атаку...
Федя Машков очухался после первого выстрела, схватил винтовку, зверем метнулся к выходу и споткнулся, стал столбом - по улице с гиканьем и свистом летела конница.
- Уходить надо, огородами! - крикнул сзади Нестеренко.
Федя обернулся, и лицо его исказила волчья злость: вахмистр натягивал полковничьи сапоги.
- Ты что, сука, делаешь?
- Они ему больше не пригодятся. - Нестеренко выхватил револьвер. - уйди с дороги!
Федя отшатнулся. Нестеренко мышью прошмыгнул в дверь и, не оглядываясь, зигзагами побежал к лесу.
Федя долго и равнодушно смотрел ему вслед, затем так же равнодушно передернул затвор, прицелился и...Выстрел получился на редкость удачным. Нестереншо,
вытянув руки, нырнул головой в снег.
- За что ты его?
Федя вскинул глаза. Перед ним на вороном жеребце горцевал чубатый молодой парень в дубленом полушубке и фуражке с красным кантом. В левой руке - повод, в правой - шашка. На лезвии клинка - рубиновые капельки застывшей на морозе крови.
- За дело... ядри его в корень! - Федя бросил винтовку. - Здесь кончать будешь?
- Я тебя начальству сдам, - расхохотался чубатый, - Уж больно ты личность интересная.
- Сдавай, - кивнул Федя. - Только сперва я закурю, ладно?,
- Дыми. - Чубатый повернул коня и велел Феде следовать за собой.
Они прибыли в штаб полка, который расположился в поповском доме, и чубатый, велев Феде обождать, легко взбежал на высокое крыльцо с резными перилами и
скрылся за дубовой дверью.
- Товарищ командир, разрешите доложить?
Сырцов поднял на вошедшего веселые, еще но остывшие от возбуждения прошедшего боя глаза, насмешливые, умные.
- Докладывай, Лысенков.
- Интересную личность привел.
- Кто такой?
- Беляк.
- А чем интересен?
- Своего же из винтаря срезал. Спрашиваю: за что?Говорит: за дело.
- Давай его сюда.
Лысенков выскочил на порог, гаркнул;
- Заходи!
Федя зашел.
- Ты кто? - смерив его тяжелым взглядом, спросил Сырцов.
- Ординарец командира полка Федор Машков, - привычно ответил Федя.
- А где твой командир?
- Без понятия.
Сырцов сделал шаг вперед, глаза превратились в ледяные щелочки.
- Отвечай! Иначе в расход пущу, мать твою...
Федя пожал плечами.
- Я согласие дал.
- На что?
- На расход. Так что можете приступать.
Глаза-щелочки распахнулись, запрыгали веселыми чертиками.
- Миша, что с ним делать?
Сидевший у окна человек в щегольской, ладно пригнанной военной форме до блеска надраенные сапоги, галифе, застегнутый на все пуговицы китель глубоко
затянулся и, выпустив колечко дыма, сказал:
- Отпусти. Пусть катится на все четыре стороны.
Сырцов сел за стол, устало смежил веки.
- Катись!
- Куда?
- Тебе сказали: на все четыре стороны.
Такого расклада Федя никак не ожидал. По его вине - сапоги-то взял он погиб, по всей вероятности, полковник. А со смертью полковника кончилась и его, Федина, жизнь - куда он без него? А если даже допустить, что полковник жив, то как он ему будет смотреть в глаза? Нет, в любом случае нема ему прощения, и Федя, тряхнув чубом, твердо сказал:
- Мне катиться некуда. Так что приступайте, вашблагородь.
- К чему?
- К расходу.
Здесь уже Сырцов взъярился не на шутку.
- Лысенков! - заорал он, бешено сверкая белками синеватых глаз. - Отдай этому идиоту винтовку, пусть, значит, сам рпсходустся!
Лысенков протянул Феде винтовку, легонько подтолкнул к двери.
- Топай!
Когда Федя вышел, Сырцов крепко растер пальцами лоб, пробормотал: "Ничего не понимаю!" - и соображающим взглядом уставился на Лысенкова.
- Где ты его взял?
- В баньке, возле крайней хаты,
Сырцов накинул шинель и скомандовал.
- За мной!
Они быстро дошли до крайней хаты, и Сырцов, не постучавшись, грубо рванул дверь на себя. Вошел.За столом, обхватив голову руками, сидел средних лет
мужчина с пугающе властными строгими чертами лица и надменным, проникающим насквозь взглядом. Он был в нательной рубашке и галифе. Напротив него пригорюнилась молодая, с хорошей грудью бабенка. "Хозяйка, наверное", подумал Сырцов, поздоровался, на что ему ответили вежливым наклоном головы, и, заметив на спинке стула китель с золотыми полковничьими погонами, коротко спросил:
- Ваш?
- Мой, - кивнул Вышеславцев.
Сырцов посмотрел на Лысенкова, который статуей застыл у порога и у которого на физиономии тоже было написано полнейшее непонимание происходящего, перевел
взгляд на полковника, хотел крикнуть: "Ну чего расселся, белогвардейская рожа!" - но, вспомнив слова Дольникова: "Сырцов, запомните: грубость унижает человека",
как можно мягче проговорил:
- Господин полковник... Объясните, пожалуйста, почему вы не удрали?
Вышеславцев поднял тяжелую голову, левая бровь
изумленно подпрыгнула - не ожидал от комиссара такой
вежливости. И все-таки ответил резко, пренебрежительно:
- Вам этого не понять.
- А вдруг пойму. Давайте попробуем...
- Давайте попробуем... У меня сапоги сперли.
Сырцов завертел головой, как будто был в гимнастерке с тугим воротничком и этот воротничок невыносимо резал ему шею.
- Ну и что? Вы же знали, что мы, значит, все равно вас поставим к стенке?
- Значит, знал, - с издевочкой повторил полковник.
Но Сырцов пребывал в таком недоумении, что даже не обратил на это внимания.
- И не удрали...
- И не удрал.
- Почему?
- Опять двадцать пять... - обозлился Вышеславцев. - Неужели вы не понимаете, что мне, полковнику царской армии, не к лицу бегать по улице босиком!
- Значит, лучше смерть?
- Смерть всегда достойнее позора.
Сырцов посмотрел в потолок и неожиданно улыбнулся.
- А я бы, пожалуй, и голым от вас дернул.
Полковник не выдержал, улыбнулся в ответ, и лицо его преобразилось, стало мягче, приветливее.