Утром, позавтракав, старик приказал парням садиться в сани.
По приглашению старика Двинской уселся в его сани. Помахивая большущей головой, лошаденка неторопливо затрусила по слабо накатанной безлюдной дороге, которая вела в одну из самых глухих волостей Кемского уезда.
Двинского не удивляло, что Савелий Михеевич ненавидел уездных чинуш, любивших при случае показать себя перед мужиком. Но рассказ старосты о том, как он из села купчишку выжил, показал Двинскому, что старик не был и прислужником богатеев.
Как-то зимой приехал из Кандалакши торгаш и по обычаю пристал к старосте. Задумал он в глуши открыть лавку и разбогатеть.
— «До Кандалакши полторы сотни верст, а до волости и того более, — рассказывал Савелий Михеевич, — зачем вам, горемычным, туда да сюда за солью и всяким товаром мыкаться, — уговаривал он меня. — Пособлю вашему горю, открою лавку, у кого денег не будет, пусть, горемыка, пушниной расплачивается…» «Ну, — подумал я, — заберешь ты моих земляков в лапы, кого водкой споишь, кого обновкой разоришь». Встал, отдал ему земной поклон: «Спаси тя, — говорю ему, — что выкупишь нас от волостных мироедов. Ведь за каждым нашим домохозяином считай на круг сотня долга числится. Выплати, батюшка, за нас долги, авось внучата наши когда-нибудь с тобой рассчитаются». Вижу, заскучал мой купчина: «И тут забор оказывается, а я-то на другое надеялся». Ночь проспал, а утром укатил купчина обратно… Так-то выручил я земляков от мироеда.
Савелий Михеевич был словоохотлив, и Двинской на многие часы погрузился в сказочный мир, заселенный лешими, водяными, домовыми, о которых старый карел рассказывал с таким видом, словно лично видел их десятки раз. Он рассказывал о свадьбах леших, о похищении водяными девушек и парией» о сделках пастухов с медведями, о прилетающих в виде огненных змеев духах — полюбовниках одиноких женщин, о ревнивой хозяйке лесов, ради которой удачливые охотники вели в селениях строго монашеский образ жизни и не обзаводились семьей… Чего-чего не узнал Двинской от старика, твердо верившего, что мир населен множеством духов, таинственно влияющих на судьбу человека, затерянного в бесконечных лесах севера.
К деревушке подъехали уже поздно вечером. Из-за леса еще не было видно огоньков селения, но уже слышались частушки:
И сразу же в ответ, слегка заглушаемые расстоянием, зачастили девичьи голоса:
— Пущай себе поголосят. Не в избе, чай, а в бане греховодничают, — пояснил Савелий Михеевич. — Сам понимаю — маленько не по правилам: пост идет, да что толку народ морить? После вечоры каждый из них на другое утро веселее работает!
словно в ответ старику задорно прокричал запевала.
Сильный порыв ветра отнес в сторону последние слова частушки.
— Молодыми были — нам старики послабления не давали, строго по чину держали, — вздохнул Савелий Михеевич, — а я послабляю. Сам понимаю, что не то времечко! А ты не брезгуй, зайди-кось на вечору, не чурайся народа. Без него и ты так себе человек будешь, а с народом ты и товарищи твои большие горы сдвинете! Это мне понятно, хоть и век свой в диком лесу живу.
Двинского поместили в доме Яшки, где сбоку была пристроена «мирская горенка», на случай приезда того или иного табакура, как звали здесь всех нестарообрядцев, приезжавших по казенной надобности.
Причитая, словно случилась какая-то беда, хозяйка принялась ставить самовар. Двинской хотел сразу же пойти к Туликову, но пришлось остаться, чтобы выпить хотя бы одну чашку чая.
Однако вместо чая хозяйка налила гостю кофе. Его заваривали не часто, по воскресеньям и праздникам, а также при появлении гостя. Пить кофе полагалось с кусочком сахара во рту, и Двинской не раз доливал в чашку пареного до красноты молока, чтобы смягчить цикорную горечь. От второй чашки он отказался и попросил проводить его к Туликову.
Идя вслед за шустрым мальчуганом, Двинской вдруг почувствовал, что его охватила робость, не раз испытываемая им в детстве. «Что сказать Туликову? Как рассказать про свой позор?» — думал он, поминутно сбиваясь с протоптанной тропы и по колено проваливаясь в снег.