— Да это целое богатство! — изумился Двинской обилию запретных изданий. — Откуда столько набрал?
— Кое-что из Сумского Посада, когда ты в Шуерецком был. При аресте сумчан не все попало в руки полиции. Кое-что переслали мне.
«Тебе, а не мне!» — обида обожгла Двинского, и он, стыдясь, потупил глаза.
— Вот прочти это. — Туляков подал Двинскому объемистое письмо. — Мы и тобой занимаемся!
Прочитав письмо, Двинской понял, что в поморских селениях то там, то тут живут, скрытые под различными кличками, неизвестные ему революционеры. Читая строки о том, что «Речной» замышляет неводом совершить целый общественный переворот, Двинской покраснел: он догадался, что речь идет о нем.
— А что ты ответил о затее Речного? — смущенно спросил он, не решаясь взглянуть на собеседника.
— Ответил, что, занимаясь организацией музея, — конечно, в письме, ради конспирации, я назвал музей не музеем,—
Речной сам собирается сделаться музейным экспонатом.
А Федин на это написал: «…Теперь о музейном экспонате. Это, конечно, рецидив народничества. Затея Речного лопнет. Но надо ли ему мешать? Есть люди, которые, не набив себе шишки на лбу, не могут поумнеть! От такого удара с него слезет его народническое прожектерство, и он станет нужным нашему делу человеком».
— Как же ты меня учить будешь? — несколько смущенно спросил Двинской.
— На твой экономический крен у меня есть лекарство. Из тебя надо вышибить мартыновский дух вот этим, — и Туляков протянул две толстые тетради в черных переплетах из клеенки. Двинской узнал руку Федина.
— Опять Федин? — удивился он.
— Не терял человек времени! Не зря себя называл «Сам себе типография». Вот и займись чтением с третьего раздела: «Тред-юнионистская и социал-демократическая политика». Там очень многое к тебе относится.
Двинской раскрыл тетрадь. Наверху страницы было выведено: «Что делать?», далее — мелкими буквами: «Наболевшие вопросы нашего движения», и покрупнее старательно написана фамилия автора — «Н. Ленин». Наконец, под фамилией, столбиком в десять строк — цитата из письма Лассаля к Марксу.
— Ведь не читал? А? — соболезнующе вздохнул Туляков.
— Нет. В городишке, где я учился, кружок был ни то, ни се, лишь песни разучивали да в лесу их распевали. Осенью в университет поступил, да всю зиму проболел, а в июне схватили жандармы на митинге по поводу разгона думы.
— А не жалеешь, что твоя жизнь по другому руслу пошла? — Туляков насторожился и, не спуская глаз с собеседника, подался вперед. — Будто не жаль, что в ссылку угораздило?
— Теперь знаю, куда силы надо приложить…
— Ну, тогда прочитай это письмо.
Федин писал, что Речной из тех, кто в будущем станет преданным бойцом за дело народа. Двинской почувствовал, как щеки заливает румянец. Глядя на него, Туляков ласково усмехнулся:
— Приятно?
— Очень! — искренне ответил Двинской.
— А теперь иди к себе и читай Ленина, — учительским тоном сказал Туляков. — Читай медленно, внимательно. Вот тебе бумага. Обязательно делай выписки.
Туляков довел Двинского до избы, где тот остановился. Хозяева, ложась спать, позаботились о постояльце — на столе стояла глиняная миска с молоком, картофельные калитки, деревянная чашка с еще не оттаявшей брусникой и зажженный фонарь.
Возвратясь в отведенную ему «мирскую», Дтшнской раскрыл тетрадь и задумался. Вспомнилась ночь, когда он читал брошюру, полученную от Федина.
Двинской лег под широченное одеяло и потушил фонарь. Но еще долго лежал он с открытыми глазами, раздумывая над словами Тулякова о том, что спячка кончилась, что начинается новая горячая пора.
Под полом боковушки был хлев, оттуда глухо доносилось звяканье ботала да приглушенное мычание коровы. Прислушиваясь к этим звукам, Двинской продолжал думать о пышущем несокрушимой энергией Тулякове. «Этот знает дорогу и мне покажет». Незаметно глубокий и здоровый сон охватил Двинского.
Проснувшись, Двинской еще долго лежал с закрытыми глазами, пока наконец солнечный луч не ворвался в окно. На улице было совсем светло. Александр Александрович потянулся за часами и даже присвистнул от удивления — стрелки показывали одиннадцатый час!
Едва Двинской вышел в сени, как откуда-то вынырнул Яшка в праздничной из синего сатина рубахе. Хотя еще не было полудня, после чаепития сразу же сели обедать. Для гостя и Яшки была поставлена «мирская» посуда. Кроме ухи из сушеной рыбы и запеченной в тесто соленой трески, хозяйка подала овсяный кисель, скупо подслащенный сахарным песком, и наконец совсем еще свежий, недавно вынутый из печи творог, залитый молоком. По обычаю, ели молча. Предполагалось, что каждый про себя во время еды творит молитву.