Рыбак не спеша откинул в сторону тулуп, прищурился, глянув на снег, озаренный вечерними лучами солнца.
— Для твоей рыбы, — отводя Терентия от караулки, отчет канил хозяин, — у меня припасены сельдянки… Сколько уступишь?
— Да я не знаю, хозяин, — замялся тот, — хорошей цены не дашь, а в убыток кому продавать охота?
— Чудаки, не люди! Тебе только денежки получать, а мне вся забота! На пароход сядешь, так боишься, что утонешь со всем добром, а в Архангельск приедешь, так тоже намаешься, пока по сходной цене продашь… А расходов сколько? Иной раз аккурат в убыток сторгуешь!
— Ты сколько же за сельдянку дашь?
— Уж самую высокую цену… Одному тебе дам в уважение к бедности! По сорок пять копеек… Во сколько даю! — взмахнул рукой хозяин.
Терентий решительным шагом пошел к избе.
— Ты куда? Ну, согласен?
— А сам по рублю в Архангельске продашь?
— На шведа проклятого надеешься, — зашипел хозяин. — Только что-то он не едет сюда… А зимой к кому побежишь за рублем? Швед, поди знай, далеко будет.
Терентий, сделав шаг-другой, остановился.
— Даешь мало!
— А сам повезешь, так за сколько отдашь?
Терентий ничего не ответил.
— Зимний уговор помнишь? — проговорил хозяин, медленно подходя к Терентию, со злобой дробившему сапогом хрустальные катышки заледенелого снега. — Напомню! У голытьбы на что другое, а на это память завсегда слаба! Сколько трешниц вперед забрал? Поди, забыл? А у меня записано!
— Без тебя, хозяин, знаю. Чего рану травишь?
— А того и травлю, что ты голову, никак, утерял. Один провоз сколько стоит? И бочат новых у тебя нет, в старые сельдянки наложишь, что будет? Чего же ты нос-то задираешь?
— А того, что ты силой своей пользуешься!
— На моем месте каждый так поступит! Не я, так другой придет, у кого капитал позволяет… Ну да ладно — добавлю еще на мой счет из лавки задарма восемь аршин ситцу бабе, да тебе с мальчишкой восемь аршин на рубахи к празднику.
Терентий вздохнул и взглянул на хозяина.
— А как рассчитывать будешь: зараз или по частям?
— Где капиталу найти? — лукаво засмеялся Трифон. — Тебе все отдай, да другому, да третьему… Вас-то много, а я один. Да уж по секрету скажу: кому-кому, а тебе отказа не будет. Лишь при людях не проси. Люблю я тебя…
— Не меня, рыбу мою любишь… На моих двух паях сотню себе в карман положишь! — заговорил Терентий, то расстегивая, то вновь застегивая полушубок.
— А ты уж подсчитал? — усмехнулся хозяин. — Арифметчик ты, видать, большой.
— Говорю правильно! Сотню мне отдашь, ее я проем с семьей, и той не хватит на год… А тебе такая же сотня прибыли с меня в твой запасной капитал пойдет… Сколько же я из-за своей нищеты сотен рублев тебе надарил! Подумаешь, так голову себе охота расшибить!
Трифон подошел вплотную и, по привычке напирая на Терентия брюхом, заговорил:
— Ты не буянь! Ты смирись! Доля сухопайщика кому не известна? И дорога тебе одна: не пойдешь против меня — поддержу тебя в нищете, не дам на погибель… Кричи не кричи, а криком капитала не нажить! Мой закон помни: ласковому — помогу, буяна — в гроб загоню!
Трифон быстро пошел к избушке. Терентий побрел к караулке. Там он лег и прижался лицом к снегу.
Алешка приподнял полу тулупа и увидел, что из глаз отца текут слезы.
— Тятька, чего ревешь? Аль пузан обидел?
— Криком бы кричал, сынок! До того моей сотни жаль… На что она ему нужна, тысячнику? А нам опять муки, керосину да соли в долг у него забирать. А на сотню, что от меня к нему в прибыль уйдет, сколько бы я по хозяйству справил!
— А ты, тятька, не продавай ему…
— Сельдянок хороших нет… Ему первому солить обязан, а своя рыба за это время засинеет и в сорту упадет. Не продашь Трифону — у кого в долг зимой перехватишь? Откуда копейку добудешь? С голоду помрешь. Нет, сынок, нам выхода…
— Невод бы надо, тятька! Зря от невода отказался, — жалобно проговорил Алешка…
Не спалось в эту ночь парнишке. Но что мог он придумать, если тысячи рыбаков сотни лет не могли ничего придумать! Их кормилец — невод — был в руках жестоких и ненасытно жадных хозяев.
Потянулись долгие дни ожидания — будет или не будет удача? В избе было холодно. Промерзший мох крошился, и уже на второй день в стенах начали просвечивать щели.
В период подледного лова уже не бушуют предвесенние вьюги: ветер не вздымает снежную пыль, не крутит и не играет ею. Солнце греет так жарко, что из коры деревьев выползают отогревшиеся насекомые, а в промысловой избушке, радуя своим жужжанием рыбака, нет-нет да и забьется о стекло преждевременно ожившая муха. Незадолго до этой поры неведомо в каких океанских глубинах собираются косяки сельди, и миллионы рыб движутся в одном направлении — к горлу Белого моря. Ранней весной приходят они к Кандалакшскому берегу, чтобы выметать икру и снова вернуться в океанскую глубь. Почему всегда к кандалакшскому побережью, а не к другим местам направляются эти косяки рыб? Как не сбиваются они с пути, как безошибочно находят дорогу к горлу Белого моря?