Сколько столетий расставляют люди на кандалакшских тонях ловушки. Один год на другой не походит — годы обильной добычи чередуются с годами плохого лова. Эта неизвестность всегда волнует помора. Но человеку свойственно надеяться на лучшее, и в первые дни на тонях царит по-особому шумное оживление. У каждого взволнованно бьется сердце, когда он думает: «Авось улов будет порато густым!»
По-иному жилось в эту путину трифоновцам. Проходя мимо избы трифоновцев, никто не догадался бы, что в ней ютится полтора десятка людей… Как цинготные на зимовье, молча дремлют рыбаки. В эти дни односельчане трифоновцев по два, по три раза в сутки вычерпывали из матицы невода десятки, а то и сотни пудов. А у трифоновцев по-прежнему чернели только два ряда оттяжных ям, и ни одна рыбина не блестела на льду около «иордана». В прошлом году в эту пору по обе стороны проруби уже были навалены горы сельди. Ели только то, что привезли из дома — замешанную горстью муки болтушку с десятком размокших сухарей. Хотели как-то сходить на соседнюю тоню добыть по-соседски сельдей, да не позволил стыд — «о таку пору рыбу христарадничать». Так и хлебали надоевшую до отвращения болтушку.
Любая шутка принималась за обиду. Все чаще и чаще вспыхивали нелепые ссоры, нередко кончавшиеся мордобоем. Первую драку затеял иссохший за путину Пушкарев. Ему одному приходилось кормить семью из восьми человек. Однажды он наскочил с кулаками на Андрейку Трусова, когда тот от томительного безделья затянул холостяцкую песню.
— С голоду сдохнем скоро, а ты о девках завопил, — хрипел Пушкарев, колотя парня, растерявшегося от неожиданного нападения.
Пушкареву усердно помогали кум и братан. Втроем они жестоко избили Андрейку. Потом сами же просили у него прощения.
— Лютеет народ, — жалобно скулил Ерофеич, с большой охотой прибегавший посмотреть на каждую драку. — О-ой, как лютеет… А чего-то еще дальше будет, ребятушки? — говорил он тем, кто разнимал дерущихся. — Чего-то еще будет?
Напрасно караульщики, по очереди лежа в шалаше над выдолбленной прорубью, терпеливо смотрели на дно, поджидая прихода рыбы. Не было сельди, хотя, как узнали от проходящих односельчан, она появилась уже на всех тонях.
Как-то поздно вечером к трифоновцам прикатил хозяин. Рыбаки были на берегу. Трифон покосился на чернеющее отверстие «иордана», около которого по обычаю полагалось лежать всему улову.
Не смея взглянуть на лица рыбаков, хозяин не выпускал вожжей из рук.
— Вот оказия! — пугливо проговорил он. — Авось на обратном пути попадет…
— А на тонях, поди, вовсю ловят? — притворился ничего не знающим Алешка.
— Идет рыбка… идет! — нехотя ответил хозяин и, пугаясь гнетущего молчания, поспешно добавил: — Может, ребятки, хотите перепешить на другое место? Так я не против, я даю согласие…
— Ты б раньше об этом подумал, пока всю путину не упустил, — прошептал сдавленным голосом Терентий. — Раньше бы подумал…
— Ну давайте! Давайте! — охотно заговорил Трифон Артемьевич. — А тебя, Терентьюшко, корщиком назначаю…
— Не берись, тятька! — взвизгнул Алешка. — Время упущено, тебе в ответе быть.
— Правильно. Умна у тебя голова, парнишка… Верно рассудил, — хором заговорили рыбаки. — Вовремя не допустил Терентия к неводу, так не след ему теперь приниматься.
Трифон набрался смелости и взглянул на несговорчивых рыбаков. «Отощали до чего! — подивился он исхудалым лицам со всклокоченными бородами. — Почернели, что головешки… А глазищами как зыркают! Оборони господи! Долго ль до беды!»
Солнце заходило. Нарядно розовела ширь взморья, кое-где перегороженная скалистыми островками. Расцвеченные множеством оттенков, один другого нежнее, расплывались в сине-розоватой дали их очертания. В лиловой дымке смутно виднелось побережье с тонями. Ласково веял теплом ветерок, разнося бодрый и свежий дух разогретой солнцем смолы…
Трифон слышал прерывистое дыхание людей. Он вздрогнул и натянул вожжи.
— Куда? Погоди! — Терентий, не спрося согласия, по-хозяйски стал распрягать лошадь. — Куда на ночь? Вишь, коня как запарил.