«Кто же раньше приедет — она или он?» — проснувшись, подумал Туляков… Люк был открыт, и слышалось шарканье валенок по полу.
Туляков вылез наверх. В избе, кроме хозяина, никого не было.
— Ну-ка, похлебай-ка молока. — Хозяин принес из сеней кринку. — Еле надоил одной рукой.
— А другая где?
— Едва, проклятая, мою жизнь не сгубила. Чуть меня всего сквозь лесопильную раму не протащила.
Хозяин рассказал, как «живое», толстущее бревно придавило ему руку и потащило к раме, так что навальщики еле-еле успели баграми отвалить бревно с руки.
— Какое же это «живое» дерево? — удивился Туляков.
— В лесу у лешего есть свои любимые деревья. Мы их называем «живыми». Если его срубить, так ему должно человека погубить: либо задавить, либо потопить, либо на заводе изувечить… Вот, стало быть, я под него и попал! Иначе с чего бы бревну самому повернуться?
«Причудлива жизнь: люди верят в леших, и они же верят, что мы сделаем новую жизнь», — вспомнил Туляков рассказы Савелия Михеевича о свадьбах леших и договорах с ними на благополучную пастьбу скота.
Когда гость был накормлен, хозяин, уходя, велел ему не отзываться на стук в дверь и не высовываться в окно. Двери он запер на тяжелый замок. «А вот в Кореле лишь палочку поперек двери ставят», — подумал Туляков, и его вновь охватило нечто вроде сожаления об оставленной карельской деревушке.
Вскоре под окнами раздалось собачье взвизгивание, и, звеня о проволоку железным кольцом, вдоль дома забегала рыжая собачонка. Грохнул открываемый замок. Заперев входную дверь на задвижку, в избу снова вошел хозяин.
— Верите ли, шпиен так и крутится вокруг дома… Сын говорит, что от него сколько народа хорошего пострадало. Дождется он петли, не зря пароходских, как огня, боится! Никак, вас отдохнуть тянет?
Усталость снова давала себя знать, клонило ко сну. Заметив это, хозяин вышел в сени, но вскоре вернулся.
— Идите-ка на сеновал. Я в санях хорошую постелю наладил.
С моря дул северо-восточный ветер, воздух на сеновале был душист и прохладен. Туляков разделся и нырнул под ватное одеяло. Не прошло и пяти минут, как он уже крепко спал.
Разбудил пароходный гудок. Но тревога оказалась напрасной. Это был буксирный пароход, зашедший за топливом. Спать больше не хотелось. Вскоре на столе очутился кипящий самовар, вазочка с мелко наколотым сахаром и испеченный соседкой крутобокий каравай. Вновь раздался протяжный гудок отходящего буксира. Значит, погрузка заняла около часа. Когда придет пароход, на котором нужно будет ехать, времени в запасе будет маловато.
Пропагандистская работа развила в Тулякове умение разбираться в людях, угадывать, о чем и когда можно говорить с собеседником. Хорошее настроение хозяина позволяло начать деловой разговор. Могло случиться, что Нина Кирилловна уедет из Ковды и ее отъезд нарушит налаженную связь между Питером и Беломорьем — выпадет ковдское звено. Это беспокоило Туликова, и он решил подобрать замену до своего отъезда из Ковды.
Дмитрий Петрович был подходящим связным. Как инвалид, он не ходил на отхожие заработки. Наблюдая за Матросовым, Туляков не раз думал: «Этот человек дела не провалит».
— Хочу вас спросить, Дмитрий Петрович. Ваш дед и отец ничего не жалели на бегунов-староверов, а вы вот укрываете не их, а меня?
Во рту у хозяина был кусочек сахара. Не торопясь, допив чай, Матросов ответил на вопрос вопросом:
— Военную службу проходили?
— Пользовался, как единственный сын, отсрочкой.
— А я проходил в восьмидесятых годах в Балтийском флоте. Войны не испытывал, а каторгу познал. Поехал дурачком, вернулся домой поумневшим… А тут дома все по-прежнему — в келье четверка бегунов-староверов укрывается. Смород оттуда но всей избе стелется. Трое мужиков и баба молоденькая на шее отца чуть не год жили припеваючи: нажрутся, наспятся — и вся их забота. А батька мой совсем поглупел от старости и только твердит их басни: «Нещастненькие, нещастненькие! Авось бог мне за их молитвы силы придаст». А они вшей да клопов расплодили… Высмотрел я в селе собачонку, черную суку — вот-вот ощенится — да рано утречком, когда все спали, сбросил ее к бегунам на кровать. Как завопят те: «Вельзевул! Вельзевул!» — да кто на карачках, кто как — и на улицу. Собака, по их понятию, самое поганое существо, а ежели она черная, да еще сука на сносях — тут уж и есть самое греховное на свете. Ну, конечно, в тесной каморке она до всех их коснулась — вот они и опоганились!
Исправление получить — то есть очиститься от скверны — друг у друга не могут. Значит, брести им за тыщу верст не то на Онегу, не то на Пинегу… Ой же и вою было! А я еще добавил: «За грехи ваши богомерзкие дом мой заклятым стал! Вон от меня, блудники, на глаза больше не кажитесь!» Ну, с тех пор и не лезут ко мне.