Двинской направился в музей. Он надеялся, что по письмам и по характеру поручений поймет — знает ли Александр Иванович, что губернатор лишил его права выезда. На столе лежало два перевода — на 6 и 8 рублей 25 копеек — из редакций газет, но не было ни одного письма от мецената.
— Зловещий симптом, — пробормотал Двинской.
Не хотелось сидеть в холодной, полмесяца не топленной комнате. Хозяйка с недовольным видом стала растапливать печь, а Двинской отправился на почту получать деньги по переводам.
— Куда мои письма делись? — спросил он у начальника почты. — Мне известно, что одно письмо было направлено, а его нет!
Почтовый чиновник скосил глаза:
— Раз мы не доставили, значит, не было.
Возвращаясь в музей, Двинской встретил почтальонку,
радостно заулыбавшуюся ему.
— Куда мои письма дела?
— Почтовик все ваши письма задерживает и куда-то направляет, — зашептала девушка. — Пригрозил, проклятый, если скажу вам, сослать меня за раскрытие служебной тайны на каторгу… Вот поганец какой!
«Круто взялись!» — подумал Александр Александрович, машинально шагая не в сторону музея, а домой.
Наступила та весенняя пора, про которую говорят: «ни пройти, ни проехать». Ни один хозяин теперь не рисковал гнать коня. Нерадостно было и пешеходу пробираться по разбитому пути. Кто мог, тот не выходил за околицу своего селения. Лишь охотники спозаранку отправлялись на лыжах гнать лося, да горемычные почтальоны, с трудом передвигая закоченевшие в ледяной воде ноги, кое-как брели от селения к селению.
Первое мая 1912 года было по-весеннему ярким и солнечным. В этот день почта порадовала сумчан. На санках, которые волочил вместо лошади почтальон, лежали четыре сумки из черной, пахнущей дегтем кожи.
Во всех полученных Двинским газетах за 12 апреля был помещен подробный отчет о вечернем заседании Государственной думы. Министр внутренних дел давал разъяснение, по запросу эсдеков, о применении 4 апреля огнестрельного оружия на Ленских золотых приисках, что «вызвало смерть 163 лиц». Оправдывая действия полиции, министр Макаров заявил: «Так было и так будет впредь!» После справочного доклада министра торговли начались прения. Депутат рабочей группы выразил министру внутренних дел благодарность за произнесенную речь, которая являлась, по словам депутата, лучшей прокламацией, поскольку сам министр заявил, что рабочий класс расстреливался и будет расстреливаться, пока существует политический строй во главе с нынешним правительством.
В газетах от 17 апреля сообщалось, что 15 апреля семь тысяч студентов и рабочих собрались у сквера Казанского собора на демонстрацию в связи с событиями на Ленских приисках. Арестовано 123 человека. Того же числа наложен арест на рабочую газету «Звезда», а редактор привлечен к судебной ответственности. Даже в этих предельно скупых строчках Двинской чувствовал, что в Питере забурлила жизнь.
В газетах от 18 апреля публиковалась речь вождя черносотенцев Маркова второго. Этот ярый защитник царизма с трибуны думы заявил, что «Биржевики и крупные капиталисты являются истинными виновниками ленской катастрофы». Значит, монархисты испугались взрыва народного возмущения и стараются свалить всю вину на капиталистов, пытаясь обелить этим царский строй.
Двинской взволнованно курил трубку за трубкой. Его охватила уверенность, что ленский расстрел рабочих явится толчком к развертыванию больших, скорее всего — очень больших событий. Захватив все газеты, он торопливо вышел на улицу и остановился на крыльце.
Дул мягкий влажный ветерок, и по-особому резко чернел горизонт, означая наступление оттепели. Двинской прислушался: в большом селе не раздавалось ни звука. Рыбаки давно были на Мурмане, женщины и ребятишки уже спали. Кое-кто из служащих, конечно, бодрствовал, но Двинскому идти было не к кому.
В селе жили два учителя, присланные на место арестованных в девятьсот девятом году. Младшим учителем числилась богомольная старая дева, организатор церковного хора из школьников. Попробовал Двинской как-то поговорить с ней, но она сразу же убежала, а через полчаса пожаловала к нему ее мамаша и пригрозила, что на него будет написана жалоба губернатору. Еще более не подходящим для политических разговоров был заведующий школой. Правда, он сам не раз заходил к теще Двинского. Из задаваемых учителем вопросов Александр Александрович понял, что охранка прислала его выискивать корешки разгромленной организации. У Двинского не было сомнения, что почтовый чиновник также был из числа этой продажной своры. Правда, в селе жил врач, но это был странный, чем-то запуганный обыватель, «принципиально ни с кем не говорящий о политике», как он к месту и не к месту заявлял каждому при знакомстве. Был и фельдшер, подобно сорокскому собрату, горький пропойца. С ним можно было говорить только о выпивке и картах.