Утомленный ходьбою, Двинской вскоре заснул. Когда он очнулся, стояло яркое солнечное утро, хотя часы показывали только четверть четвертого. Александр Александрович отворил все окна, и в комнату хлынул чуть солоноватый запах моря.
Ночью прошел кратковременный дождь, смыл пыль со стен изб, и дома казались наряднее обычного. В окно был виден стоящий на некотором расстоянии дом Сатинина. «Одинокий старик занимает такую домину!» — подумал Двинской. В другое окно виднелись дома Федотова и Мытнева. Небесно-голубой цвет сатининских хором и охряно-желтый федотовского дома резко выделялись на фоне серых низеньких срубов бедняцких изб.
— Царствуете? — почему-то вслух проговорил Двинской. — Ну, царствуйте… пока! Недаром «Речь» от слова «пока» трясется, как в лихорадке…
В этом коротеньком слове действительно таилось очень многое… По всей империи развертывалась предвыборная кампания — осенью предстояли выборы в Четвертую думу. Правительственные партии уповали на помощь святейшего синода — церковь, мол, соберет им голоса верующих. Российские либералы должны были выискивать иные средства для сбора голосов, и одним из таких средств была бесплатная рассылка кадетской газеты «Речь» по самым глухим закоулкам России. Беломорье тоже не было забыто. Кадеты, хотя очень мягко и осторожно, но все же позволяли себе критиковать правительство, поэтому из их газет можно было кое-что узнать, о чем молчали другие реакционные газеты. Читая «Речь», Двинской улавливал беспокойство, которое звучало едва ли не в каждой статье кадетского органа. Словцо «пока» действительно так и мелькало в их статьях: «пока правительство», — говорилось там и обязательно где-нибудь вблизи отмечалось: «пока рабочие».
После слов «с одной стороны…» обязательно следовало: «но с другой стороны…» Читая жалобы кадетов на то, что в столице бастовало сто тысяч рабочих, что в губерниях опять «вспыхивают аграрные беспорядки», что «безрассудство ротмистра Трещенко — это урок для правительства» и т. п. Двинской понимал, что кадетов пугает подъем интереса рабочих к выборам в думу, что их страшит возросшая активность рабочих в защите своих политических прав. Перепуганная «Речь» без конца внушала своему читателю: «Пока не поздно… надо сделать» то и то…
— Пока не поздно? А может быть, уже поздно? — вслух спросил самого себя Двинской. — Хотя таких, как я, еще немало на Руси, но и они один за другим трезвеют и начинают понимать, что надо делать!
В летнее время нетрудно по морю попасть в Сороку… После полудня в присутствии писаря и волостного старшины Авдотья вывела дрожащей рукой на листах бумаги кресты вместо подписи. Писарь красивой росписью заверил эти крестики, старшина кое-как нацарапал фамилию, и на бумагу лег ярко-лиловый кружок печати Сорокского волостного правления. Награжденный целкашом писарь не поленился сделать елико возможно подробную запись содержания дарственного акта в журнал исходящих бумаг и еще в какую-то книгу.
«Ну, господин мировой судья, — выходя из волостного правления, усмехнулся Двинской, — ваш козырь для меня не страшен!»
Теперь на очереди была другая задача — найти кого-то из членов заводской организации. У Двинского были две зацепки. Он помнил из рассказов «историка», что на заводе есть старичок пилостав. Кроме того, шуерецкий учитель Власов, теперь перебравшийся на завод, видимо, имел отношение к организации, иначе как бы дошло предостережение Двинского о приезде шпика на сорокский завод? Александр Александрович решил прежде всего разыскать учителя.
Двинского за копейку перевезли на другой берег реки, где располагался лесозавод Беляевых.
Учителя он нашел в школе.
— Давненько ждем вас, — улыбнулся Власов, — неужто спесь мешала?
— Разрешение на право передвижения отобрано, а мировой с урядником, как псы, стерегут. На музей замок навесили, с неводом конфуз…
— Знаем, знаем, — дружелюбно улыбнулся Власов, — пожалуй, хватит попусту руками махать?
— Хватит, — признался Двинской, — хватит кустарничать, пришел к вам.
— Давно пора, товарищ Речной, — учитель обнял его, — три года назад я говорил об этом некоему студенту, присланному из столицы. Помните?
Двинской молча кивнул.
Пронзительно засвистел гудок: на заводе начался обеденный перерыв.
— Посидите, — шагнув к двери, проговорил учитель, — приведу верного человека. Он душа всему делу на заводе.
«Верный человек» оказался пилоставом Никандрычем.