Писанию Двинского, казалось, не будет конца. Прилипшая от быстрой ходьбы рубашка вначале приятно холодила тело Егорки, но вскоре ледяные иглы стали чувствительно покалывать влажную от пота кожу. «Застудиться можно, — забеспокоился он, — еще на всю жизнь хворь на себя напустишь… Доке-то в тепле любо зубы скалить да подмигивать, а мне через него болезнь принимать».
И хотя Егорка ни разу не бывал в этом доме, именуемом музеем, он в сплошной темноте нашел в сенях дверь, на пей скобу и, робея, вошел в комнату.
По стенам были развешаны рыбацкие снасти, карты и какие-то рисунки; на столах у стен, словно детские игрушки, расставлены совсем малюсенькие карбасы и ловецкие боты. Будто живой, лежал тюлень на прибитой к стене полке. Висевшие в простенках между окнами рогатые головы лося и оленя смотрели на Егорку блестящими от света лампы глазами… Это так удивило парня, что он совсем оробел и застрял на пороге, не прикрывая за собой двери.
Струя холода добралась до Двинского. Он досадливо обернулся и увидел стоящего в дверях парня.
— Ты что?
— К вам, Лександр Лександрыч.
— Первым делом — дверь прикрой. Вторым — садись и молчи, пока не кончу работу, — и, продолжая писать, Двинской пробормотал дружеским тоном: — Понимаешь, брат, расписался я сегодня вовсю. Кажется, давно такой стихии не было.
Гость послушно сел на табурет, прижимаясь спиной к натопленной печи. Тепло разморило Егорку — сказалась ходьба, — и через полчаса Двинскому долго пришлось трясти незваного гостя, пока тот с трудом резлепил веки.
С излишними подробностями, не утаивая ничего, рассказывал Егорка историю своей женитьбы. Двинской так внимательно рассматривал парня, точно тот был не человеком, а чем-то вроде занятной и редкостной зверюшки.
— Словом, пшик вышел, — нетерпеливо оборвал он говорливого парня.
— Чего? — не понял тот.
— Пшик. Думал капитал загрести, а вместо него только нахлебника нажил.
Уловив нотки издевки, Егорка растерялся и теперь не знал, что ответить Доке.
— Ничем не помогу в твоем просчете, — явно торопясь отделаться от посетителя, резко сказал Двинской и поднялся со стула. — Нет закона о норме приданого. Хочет отец — даст приданое, а захочет — и не даст. На Востоке, наоборот, девушек даже выкупают, вносят калым. Скажи спасибо, что тебе калыма не надо вносить за нее тестю… Одним словом, прогорела твоя — комбинация. Паутину-то сплел, а все-же чужим трудом тебе не зажить. Видать, самому придется работать!
Егорка опускал голову все ниже и ниже. Гибла смутная надежда, что всезнающий Дока поможет его беде… Сорвавшись с места, Егорка выбежал на улицу, выплевывая слова брани. Его тотчас же подхватил такой порыв ветра, что он машинально повернулся к нему спиной, втягивая голову в плечи.
Пережидая, пока ветер стихнет, Егорка стоял напротив окон музея. Ему было видно, как Двинской сел за стол и задумчиво стал набивать трубку. Вдруг лицо Двинского искривилось в гримасе, словно он увидел что-то омерзительное. Чуть повернув голову в сторону, Двинской, судя по движению губ, плюнул. «Обо мне думает, — прошептал Егорка, — и на меня, поди, плюет… Недаром сказал: «Паутину сплел, а все же чужим трудом тебе не зажить!» Не выбиться мне из покрутчины! Неужто и в самом деле не выбиться?»
Непреодолимый ужас перед нищетой сковал Егорку. Зубы застучали, как в лихорадке, а мороз ледяными иглами заколол все тело. Раздумывая, что же ему делать, Егорка побрел к Дуровым, где обычно в Посаде останавливался на ночлег.
Но на этот раз у Дуровых к нему отнеслись настороженно. Прежде радушно поили чаем, кормили и заботливо расспрашивали про житье-бытье. По множеству мелочей Егорка не без основания предполагал, что если посвататься за их дочь, пожалуй, не было бы отказа. Перебрался бы он из материнской хибары в дом тестя, а затем, после его смерти, сделался хозяином скудного хозяйства. В последний раз, когда Егорка был у Дуровых незадолго до своей неожиданной женитьбы, старуха не случайно посадила его рядом с дочерью.
Войдя в дом и остановившись у порога, Егорка трижды перекрестился, а затем шагнул к красному углу, первый протягивая руку хозяину, хозяйке и явно всполошившейся девушке. Здороваясь, хозяева не сказали ни слова. Это означало, что посещение его считается нежелательным. Начать разговор полагалось хозяевам, и поэтому Егорка молча сел на скамью.
Дочь тотчас набросила на голову платок, а на плечи поношенный полушубок и, не говоря ни слова, вышла из избы. «Так-с, — усмехнулся Егорка, — видно, не ко двору пришелся? Пожалуй, здесь не ночевать!» Словно читая его мысли, хозяйка проговорила нарочито язвительным тоном: