Надя была в курсе всех дел своих подопечных. Ловко чередуя овсянку с ухой из тресковых голов, она успешно помогала им копить деньги на «наряд», который решено было приобрести одновременно, чтобы всей артелью — сам-двенадцать — одетыми во все новенькое явиться после обедни на воскресную гулянку. А для этого надо было немало денег.
Как-то Васька на большом листе бумаги нарисовал фигуру человека и прибил рисунок на стену. «Пусть висит для наглядности», — пояснил он. И как только у ребят оказалось достаточно денег для покупки сапог, он старательно зачернил на рисунке ноги. Теперь оставалось скопить деньги на брюки, пиджак, рубашку, поясок и фуражку.
В одно из воскресений Васька под радостный галдеж артели зачернил на рисунке грудь, — у ребят появились праздничные из белого сатина рубахи. Но радость парней была недолговременна.
На следующий вечер Надя, разливая по мискам уху, рассказала, что приходил бородач, полюбовался горницей, спросил, где Васьки Боброва койка, пощупал одеяло, помял подушку и, что-то бормоча, ушел.
Васька сразу понял, что приходил его отец. Синяк под глазом уже давно бесследно прошел, но память о нем все еще камнем лежала на душе. Ушла стряпуха домой, и весь вечер прошел у ребят в разговорах об отцах. Доброго о них было сказано мало.
На следующее утро, когда все собрались идти на биржу, в дверях показался старик Бобров. Стараясь не глядеть на недружелюбные лица молодежи, он сдавленным голосом сказал, что пришел поговорить с Васькой по делу. Парень нехотя остался в бараке, искоса поглядывая на незваного гостя. Вслед за парнями, жалостливо глядя на Ваську, вышла и Надежда.
Нетрудно было догадаться, что отец пришел за деньгами. Парень твердо решил не давать ни копейки, помня принятое артелью решение: всем одеться одновременно.
После неловких фраз о нарядной горнице, сопя и запинаясь, отец заговорил о тяжелом своем житье.
— Не дает Федотов мне больше забора! Велит тебя домой вести. И на твое имя сулит забор открыть… Что же мне делать?
«Опять драться будет?» — нахмурился Васька. Но здесь отец был не у себя и потому не казался таким страшным. «Сам бить не стану, а отбиваться буду!» — подумал Васька, боязливо поглядывая на костлявые руки отца.
Дожидаясь ответа, отец понурился, и только сейчас Васька заметил, как сильно он исхудал и состарился.
— Мать ладит швейну машину продать. А ведь ею, сам знаешь, все чего-нибудь да добывала, — еле шевеля губами, проговорил старик Бобров и опять умолк.
— Мне отсюда, батя, не уходить, — решительно ответил Васька. — Дедка за свой век хоть дом поставил, а ты-то и прожить не в силах! Это ли житье завидное?
— У отца я один был, — словно в чем-то виноватый, еще сильнее понурился Бобров, — а у меня вон сколь детей народилось. Одна была надежда на тебя, как на старшого…
— Как хошь, а в кабалу не пойду! Легше в петлю залезть, чем век мытариться!
Старик вздохнул. После длительного молчания, стыдливо отворачиваясь, он робко проговорил:
— Може, поможешь малость? Машину проедим, так ведь совсем забедняем… Пожалей нас, сынок!
То, что отец, обычно крутой на расправу, сейчас не требует, не велит, а стыдливо просит помочь, так потрясло Ваську, что у него задрожали губы. Старик не видел произведенного впечатления. По-прежнему стыдясь взглянуть на сына, принимая его молчание за отказ, он встал и, покачиваясь из стороны в сторону, шагнул к дверям.
— Ты куда, батя? — пугаясь, выкрикнул Васька. — Да разве я отказ дал? Вот бери, бери! — И, вытащив из-за голенища валенка тряпицу с накопленными деньгами, он торопливо сунул ее в бессильно висевшую руку отца.
Тот бережно развернул тряпку, увидел свернутые в трубочку деньги и, не считая, сунул их за пазуху. Затем повернулся к сыну.
— Спасибо вам, Василий Яковлич, — тоном, каким он говорил со своим хозяином, певуче произнес Бобров. — Очень мы вами довольны.
Парень молчал, подавленный поведением отца и своим поступком. Бобров помедлил и, чего-то смущаясь, невнятно, скороговоркой произнес, проглатывая окончания слов:
— А еще просим у вас, Василий Яковлич… прощения… за недавнее… Не взыщите за обиду…
Старик отвесил поклон, едва не касаясь пола опущенной рукой, и тихой поступью вышел за дверь, осторожно, без стука, прикрыв ее за собой.
Васька тяжело опустился на лавку. Не стало сбережений на заветную обнову!