и, сделав поклон Саньке, слезливо закончила:
Все в компании, один громче другого, рассмеялись. Каждый из них знал, что Санька безуспешно ластился к Маринке, а она «голубилась» с Зосимкой. Эта частушка обидела Зосиму, и он, ревниво тряхнув головой, тотчас отчеканил:
Приплясывая, Маринка раздумывала — чем бы ответить. Наконец задорным голоском она пропела только что сочиненную частушку:
Опять раздался хохот. В действительности все было наоборот — отец Зосимы был самый крупный богач селения, а Маринкин отец, хоть не белен, но вековечный приказчик, и только теперь, на старости, начал хозяйствовать, занимаясь по соседним деревням кое-какой скупкой. Зосиме понравился смех сверстников. Он был в его пользу. Не дождавшись конца перебора гармошки, озорно ухмыляясь, он проплясал вокруг Маринки круг, разудало выкрикивая:
На этот раз гармошка промолчала — так удивился гармонист грубости ответа. «Маринка — и вдруг дрянь? Да Маринкой каждый любоваться рад!» Девчонка даже побледнела — простить такую дерзость она не могла. Подыскивая подходящий ответ, Маринка медленно закружилась вокруг ухмыляющегося пария.
— Ну, Маринка, чего скажешь? — пискнул тоненький голосок. — Не спусти-и!
Девочка круто остановилась, нарочно стоя спиной к дерзкому пареньку. Голос ее заметно дрожал:
и, показывая на Зосиму пальцем, плаксиво закончила:
Теперь все вдоволь посмеялись над парнем. Ведь Маринка пропела ему такое, на что Зосиме было невозможно подобрать ответа — быть пьяным считалось для пятнадцатилетних подростков завидным ухарством.
Проделав замысловатые коленца, Зосима зашатался и, подражая взрослым парням, как пьяный, затянул в нос хмельным голосом:
Звонко смеясь и вновь повеселев. Маринка первой пошла в селение. К ной торопливо подскочил Зосима. Приплясывая и присвистывая, подростки двинулись вдоль села.
Давно уже разошлась компания, и заглохли переборы гармошки, а Егорка, словно окаменев, долго стоял на одном месте. Как он завидовал сейчас Зосиме, Подрастет он, поженится и сам примется за ведение хозяйства: весной будет снаряжать работников на лов в далекий Мурман, а зимой, в тепле и сытости, станет подсчитывать добытые его работниками барыши. Егорка завидовал каждому, у кого был хоть какой-то достаток — у него даже хлеба не было досыта…
Тусклый рассвет еще не пробивался сквозь зимнюю муть ночи. На предутренне черном небе смутно белели крыши селения, и над ними вздымался чешуйчатый шатер церкви. Разрисованные инеем окна не багровели отблеском растопленных печей — поморы еще спали. В ночном беззвучье издали послышался скрип чьих-то шагов. Он затих, когда из проулка к церкви вышел Егорка Цыган. С детства привыкнув к поморскому обычаю — при выходе из родного села обязательно помолиться, — он остановился, кланяясь и торопливо крестясь на древнее слюдяное окошечко и покосившийся над ним крест. Поеживаясь от озноба — одет Егорка был не по-зимнему, легко, — парень быстрее зашагал по тракту.
Еще не было полудня, когда Егорка подошел к раскинувшейся на многих островах Сороке. Широченное устье реки Выга отделяло старинное рыбацкое село от лесопильных заводов братьев Беляевых. На скалистых островках левобережья серели домишки, между которыми вразброс, то там, то тут высились двухэтажные дома хозяев, обязательно в дощатой обшивке и покрашенные в голубую или желтую краску.
Перейдя по льду реку, Егорка вышел на скалистый берег, густо покрытый постройками беляевских заводов. Здесь слышался непрерывный визг пил, превращавших любое бревно в пахнущие смолою доски. Вдоль длинной заводской улицы кое-кто из женщин, а еще чаще ребятишки, тянули на саночках бочки с водой. Воду приходилось возить на себе издалека, где она была проточная и не отзывалась гниющей древесиной.