«П. Милюков. Очерки и о истории русской культуры», — прочел Двинской. Тут же лежала почтовая обертка из Петербургской книжной лавки Базлова, адресованная в Ковду.
— Зачем вам очерки? — удивился Двинской. — В сельской школе этого не проходят!
— Врагов надо изучать, чтобы лучше бить, — наставительно проговорила она, почему-то озабоченно глядя на гостя.
Двинской не любил вглядываться в лица. У него была плохая зрительная память. Но ответ девушки насторожил его, и он внимательно посмотрел в бледное лицо учительницы; большие выразительные глаза и гладко зачесанные волосы с пробором посередине врезались ему в память. «Некрасивая, но душевная», — подумал он.
На столе стояла тарелка с остатками овсяной каши и следами конопляного масла.
— Наверное, невкусно? — откровенно заметил он.
— Зато дешево, — так же откровенно ответила она.
— А на очерки, поди, трешку истратили?
— А хотя бы и больше? Они нужны для развития, — запальчиво сказала она и затем другим тоном спросила: — Вы куда едете?
— Еду в Княжую, потом в Кандалакшу…
— А после Кандалакши — никуда?
Обдумывая что-нибудь или принимая какое-либо решение, Двинской обычно прищуривался. И сейчас, щурясь, он решал: стоит ли ему заезжать к Тулякову? Судя по сдержанному тону письма, тот против промысловой кооперации. Пока спорить было преждевременно и бесцельно. Вначале надо осуществить свой план, а уже затем принимать бой! И, рассеянно смотря в настороженное лицо девушки, Двинской ответил:
— Больше никуда.
Глаза учительницы, горевшие каким-то внутренним светом, погасли. Она опустила голову и разочарованно прошептала:
— Жаль.
— А куда бы вы хотели, чтоб я поехал? — спросил вдруг Двинской.
— Из Кандалакши — в Корелу.
— К Тулякову? — сразу сообразил Двинской.
Она утвердительно кивнула.
— Я сейчас об этом думал и решил, что теперь не поеду. Вначале осуществлю задуманное, а уж затем встречусь с ним… А вы его знаете?
— Видела один вечер, когда жандарм вез его из Архангельска…
— Долгонько вы в Ковде… Словно наш брат, политический, ссылку отбываете. А куда летом ездите?
— Никуда.
— Деньги бережете? — пошутил Двинской, разглядывая ее когда-то черное; полинялое от стирки платье.
— А я бы на вашем месте поехала в Корелу, — по-детски задушевно, робко касаясь рукой его плеча, сказала учительница.
— А вам что мешает навестить Туликова летом?..
— Туда только зимой попасть можно, летом не проберешься. А зимой ребят надо учить… Зря не хотите ехать. Ведь ему, бедняге, так скучно без товарищей.
Слова учительницы тронули Двинского. В раздумье он прошелся по комнате.
— Мы друг друга пока еще не поймем, — признался он наконец. — А я не хочу ехать к нему приготовишкой… Хочу поехать победителем!
Так как она явно не хотела дать на прощание руку, он взял ее за локоть.
— Не сердитесь, женщинам этого не понять.
Двинской вышел на улицу. Над крыльцом соседней избы синела дощечка с белой надписью «Почта». Двинской решил зайти. Он написал коротенько Александру Ивановичу, как идут дела, и подал письмо чиновнику.
Пока почтовик выписывал квитанцию на заказное письмо, Двинской заметил на его столе конверт с непогашенной штемпелем маркой. Почерк показался очень знакомым. Александр Александрович вынул из кармана конверт с письмом Туликова. Адрес был написан той же рукой.
— Это чье письмо? — спросил он.
— Монашки. Сказать понятней — нашей учителки. Безвыездно в Ковде сидит. Который год в лавке, кроме пшена да конопляного масла, ничего не покупает, а на книги денег не жалеет! Поди, вся горница у ней книгами завалена?
Никаких полок с книгами в комнате учительницы не было, и это заинтересовало Двинского. Выйдя с почты, он постучался к учительнице, но на стук она не отозвалась.
Хозяин дома, где Двинской провел собрание, из-за особого уважения к гостю велел ямщику запрячь свои сани. Двинской вначале не понял, почему так нахмурился ямщик и, недовольно сбив шапку на лоб, с ожесточением зачесал затылок. Но, увидев сани, Двинской понял, чем был озабочен ямщик. Это было тяжелое сооружение — кибитка с верхом, в каких ездили сто лет назад, когда на Руси не было железных дорог. Лежать в кибитка было удобно — как в достели»»
Хозяин заботливо закутал гостя в громадное из оленьих шкур дорожное одеяло и показал, где отстегивать навес.
Едва выехали на сжатый скалами тракт, как в лицо ударил колючий ветер. Двинской опустил навес, и в кибитке сделалось совсем темно, а вскоре даже и тепло. Навес из мягкой кожи плотно облетал колени ездока, не пропуская морозного ветра. «В такой кибитке, наверное, Пушкин ездил и стихи сочинял», — подумал Двинской, припоминая одно из любимых в детстве стихотворений. Но вскоре он задумался о другом. Федин писал, что Пантелеев в обывательщине погряз и хозяйчиком становится… А ведь на пересыльном каким бунтарем прослыл и потому-то, как особо опасный, был направлен в отдаленную Княжую Губу… Вот чудо!