— И господина нашего, высокопреосвященнейшего Михе-ея, епископа архангельского и холмогорско-о-о-г-о!
Затем, после длительной паузы, он усилил голос до предела:
— …и болярина Трифона со родственниками и со всеми здесь иже пребывающими и молящимися-я-я!
При этом причт чинно поклонился Трифону Артемьевичу, а тот, поспешно крестясь, откланялся им. Всем присутствующим в церкви вменялось перекреститься, и считалось лучше, если не один, а несколько раз. По окончании обедни, подойдя к кресту, именинник троекратно поцеловался со священником и пригласил:
— Просим вас с отцом дьяконом и матушками на угощение!
А каждому, кто прикладывался к кресту и затем поздравлял его, лавочник отрывисто повторял:
— На обед… на обед…
Обратное шествие Трифона Артемьевича сопровождалось веселым перезвоном колоколов, и этот звон длился до тех пор, пока лавочник не вошел в свой дом. Там началась суетня — хозяйке, по обычаю, бедные родственницы помогали накрывать на стол, а сам хозяин сидел в кресле под божницей и отрывисто рявкал:
— Батюшкино вино куды ставите? Да дьяконово поодаль поставьте, а то о прошлый раз дьякон батюшкино выхлестал. Под стопку Миколе Зосимычу блюдечко подложите… Чай, не сухопайщик сядет!
«Сколько добра, угодники соловецкие, сей день окаянные гостюшки стрескают, — думал он, сокрушенно вздыхая. — Ведь, поди, мне за полгода не съесть, что сегодня сожрут!» В это столь тяжелое для него время Трифон Артемьевич вдруг увидел входящего в горницу незваного гостя. «Еще один нахлебник, вертопрах какой-то!» — озлился он, узнав Двинского.
Александр Александрович уже заученными словами заговорил о съезде, его задачах и цели…
— Какой такой съезд? — недовольно буркнул лавочник, подозрительно косясь на незнакомого молодца в студенческой тужурке. Трифон Артемьевич всех студентов считал бунтовщиками.
— Правительством съезд одобрен, и решения его будут обязательны для всех…
— У меня, почтеннейший, обязательство вот где! — Трифон Артемьевич хлопнул себя по карману. — Чего моя мошна осилит, то мне и обязательство! А уж съездов с обязательствами мне не надо. Еще ли какое есть дело ко мне, али все? Коль все, так мое почтение! Скоро ко мне гости придут…
— Вот я и хочу воспользоваться и со всеми поговорить.
— Ну, уж уволь от такой радости. Не для разговора с тобой люди соберутся. Эй, кто там, проводите-ко господина.
Трифон Артемьевич не поленился встать и уйти в спальню, преднамеренно громко хлопнув дверьми.
Возмущенный Двинской отправился по домам других хозяев, не замечая, что его всюду опережает тощенький подросток. Получив в каждом доме один и тот же ответ: «Хозяина дома нет и весь день не будет», — Двинской понял, что в Кандалакше он провалился.
В тот день в доме Трифона Артемьевича обедали дважды. Днем приходило духовенство и хозяева, владельцы снастей. Но как только начинало темнеть, всякий из них, зная трифоновский обычай, спешил уйти домой:
— Сухопайщиково время пришло!
Вечером к Трифону Артемьевичу собирались все те, кто от него «кормился», — рыбаки его артели и неимущие родственники.
Угощение было обильным, и водки хозяин не жалел. Вначале собравшиеся конфузились, но вскоре хмель сбивал их застенчивость… Перебивая и не слушая друг друга, говорили о том, чем жили, о приметах — каким и когда должно верить, кто и где что замечал… Вспоминались случаи, происшедшие десятки лет назад с отцами и дедами… Рыба — кормилица поморов — была в основе всех их бесед…
Трифон из года в год рассказывал одно и то же, как он в прошлую ярмарку продавал в Архангельске рыбу и потерпел убыток, потакая бесчисленной ораве разных посредников, чиновников и санитарному надзору.
— А все-таки, братцы, живем? — разводя руками и обязательно делая удивленное лицо, повторял хозяин. — Через мою снасть и вам есть кусок хлеба. А случится беда, и помощь моя к вам придет… Уж Трифон Артемьич своего человека не оставит!
Поздно ночью, с громкими песнями, с гвалтом и криками, доказывая этим, что «порато было выпито», расходились гости по домам. В полузамерзших окнах белеющими пятнами появились засланные лица односельчан:
— От Трифона спать побрели!..
Утром, по заведенному обычаю, вчерашние гости отправлялись к Трифону и на этот раз без расспросов получали заранее приготовленный рубль «опохмелительных», который хозяином записывался в книгу расчетов.
Шестнадцатилетний Алешка в этот год впервые сидел за столом наравне с другими сухопайщиками и давился водкой, словно огнем прожигавшей непривычную к ней глотку. Вскоре за него стал пить отец. По настоянию матери, суетившейся в числе других женщин, помогающих рыхлой хозяйке, паренек лег на сундук и уснул под хозяйским тулупом. На следующее утро его мутило, но он, не отлеживаясь, принялся усердно начищать праздничные сапоги.