Следом за ними, на некотором расстоянии, потянулись любопытные бабы и ребятишки, чтобы посмотреть, войдут ли в дом погрешившие против родительской воли. Ворота у Мошева на этот раз были распахнуты настежь.
Молодые, войдя в избу, чинно остановились у самого порога и начали креститься на образа. Под божницей, на чистой домотканной дорожке, сумрачно смотря на вошедших, стоял Мошев. Около него переступала с ноги на ногу жена, напрасно силясь согнать с добродушного лица радостную улыбку.
Начался нудный обряд «прощения». Егорка отошел к печке и заложил руки за спину. Настя, дойдя до родителей, упала на колени. После продолжительных земных поклонов она сделала попытку обнять колени отца, но тот оттолкнул ее руки. Тогда Настя поднялась и снова встала на колени перед матерью, прижимаясь лбом к плетеной дорожке. Искоса глядя на злое лицо мужа, старуха со вздохом отстранила от себя протянутые руки дочери. Настя снова встала и перешла бить поклоны к отцу. Но, не получив от него прощения, опять повернулась к матери. Прошло не меньше получаса, а Мошеву не надоедало смотреть, как отбивает земные поклоны дочь… У Насти от усталости кружилась голова, но она знала, что пока хватит у нее силы двигаться, она должна вымаливать прощение и за себя, и за мужа.
Кто знает, сколько времени издевался бы над дочерью Мошев, но скрипнула дверь, и в горницу юркнула сватья, самый вредный язык во всем селе.
— Именинничков принесла тебе, Кузьма Степаныч, — ласково пропела она, торопливо обегая быстро мигающими глазами избу и на ощупь вынимая из корзинки принесенные имениннички — рыбники и белые пирожки с изюмом, — не обессудь, Кузьма Степаныч, не обессудь, христовый…
— Спаси, господи! — Мошев люто покосился на непрошенную гостью, которая — как он знал — обязательно разнесет по селу все, что видела, да еще приврет всякой небыли. — Благодарствую тебе, сватьюшка…
— Будто и не вовремя я пришла-то? — притворно огорчилась старуха. — Вот кручинушка… Видать, доченьке прощение даешь?
Мошев нагнулся, насколько позволяла тучность, молча поднял Настю и, троекратно поцеловав ее, толкнул к старухе.
— Зятюшко, пожалуйста, садись, — с усилием ворочая языком, пробормотал он. — Красный угол по тебе соскучился…
Поздно вечером у Егорки с тестем наедине произошел деловой разговор. Прежде всего старик отдал денежную часть приданого — десять красненьких кредиток, истрепанных и побуревших от времени. Мошеву всегда было жаль отдавать новенькие, хрустящие и ярко расцвеченные кредитные билеты. Кузьма Степанович был уверен, что Егорка, как «цыганское отродье», начнет выклянчивать прибавку. Однако он ошибся — зять веско, неторопливо и с чувством поблагодарил Мошева и, даже не пересчитав, положил тоненькую пачечку денег в карман пиджака. О прибавке даже не заикнулся. Такое поведение Егорки выбило тестя из душевного равновесия. Он считал, что за невестой из мошевского корня надо дать больше сотни, и поэтому, сам напрашиваясь на добавку, заговорил обиженно:
— Не хватит, Егорка, так и быть, четвертную прибавлю, не пожалею! Ты скажи! — и тотчас же поторопился добавить: — А больше, вот хоть зарежь меня на месте, не дам… не дам… не дам!
— Благодарствую, Кузьма Степаныч, по своим ты средствам, уж сам знаешь свой капитал.
— Ну-ну, от денег-то, дурак, не отказывайся, — старик чувствовал себя виноватым за обсчет. — Денежки-то когда излишни? Всегда они годятся! Я от прибавки четвертной не отказываюсь! На! На, бери! Бери их… Грешно мне, при бедности твоей, обсчитывать.
Поблагодарив тестя, Егорка положил радужную четвертную к десяткам. Если бы Мошев не был смущен тем, что чуть-чуть не обсчитал зятя, он подметил бы, что парень, побледнев, нервно покусывает губы.
Оба молчали, словно не решаясь нарушить тишину. Наконец Мошев вновь угрюмо взглянул на Егорку.
— Жрать ведь вам нечего? — сердито сопел подвыпивший Мошев. — Так чем по Мытневым меня позорить, перебирайтесь-ка оба в дом… Только, чтобы матка твоя у себя жила! Не впущу ее в свой честной дом, себе на страм.
Перейти к тестю в дом означало для Егорки — жить в тепле и в сытости, но быть батраком.
— А Федюшка, — осторожно напомнил зять, — станет хозяином, вот меня с Настей и выгонит… Куда мы тогда денемся?
Мошев молча кивнул головой. За Федюшкой было неотъемлемое право — после смерти отца прогнать из хозяйства свою сестру и ее мужа. При этом он мог ничего не выделять им, хотя бы те проработали в его доме не один десяток лет.
— Так чего же делать, зятюшка? — горестно усмехнулся Мошев. — Ужели на одной картошке ладишь с дочерью моей жизнь прожить? Неспривычна ей такая жизнь! Не вынесет она, горемычная. Рано, ох, рано зачахнет!..