— Помоги снасть да шнеку оборудовать. — Егорка едва шевелил обсохшими от волнения губами. — Заживу хозяином… помаленьку обстроюсь!
— Ишь ты! — у Мошева дрогнули густые пучки бровей. — Шестьсот рубликов велишь вывалить из кармана? Нот у меня таких лишних… Уж какие есть запасы, так тех пи в жизнь не потревожу на старости… Не хочется, на случай чего, за куском чужие пороги обивать. К своему куску привык! А может, об эту весну, как сорок лет назад, мои шнеки затонут? Как тогда новые заведу… Нет, не потревожу своих капиталов, как хошь!
У Егорки так заколотилось сердце, что шум в ушах заглушил слова тестя, — сейчас решалась судьба всей его жизни.
— Може, у Сатинина достанешь? Ведь крестный он тебе? Не откажет он Мошеву!
Тесть низко опустил белеющую сединой голову и, прежде чем ответить, долго молчал. Старику самому очень хотелось обеспечить жизнь единственной дочери.
— Да о деньгах я ни с кем разговору не вел… Даст ли?
— Даст! — убеждал Егорка, откидывая все время падающую на лоб прядь курчавых волос. — Вот увидишь — по твоему слову даст!
— Ну, приходи, что ль, завтра, — вздохнул старик, думая: «Неужели крестный Мошеву в таком деле откажет?» — Пойдем. Попробуем.
Тревожную ночь провел Егорка после этого разговора. Уснуть он не мог ни на минуту и много раз будил жену, чтобы робко, с незнаемым прежде суеверием, спросить полусонную женщину:
— Как сердце говорит тебе — даст ли Сатинин денег?
— Даст! — через силу шептала она. — Обязательно даст… — И, не в силах побороть сон, вновь засыпала.
— Настюшка, — измученный сомнениями, снова будил он жену, — ну, скажи же, как попу на духу говоришь, что сердце подсказывает? Даст ли Сатинин денег?..
Как бесконечно долго может тянуться ночь! И еще медленнее проходили утренние часы, пока Егорка дожидался полудня, чтобы идти к Мошеву.
Угостив Егорку чаем с домашней стряпней, сумрачно молчаливый тесть вышел с ним на улицу. Все село знало, что Мошевы простили молодых. К темным, кое-где тронутым узорами инея стеклам надолго прилипали белесые пятна лиц, следя, как именитый старик идет рядом, плечо в плечо, с безродным заугольником[6]. Иные, ради любопытства, выбегали даже на крыльцо и, зябко поводя на холоде плечами, долго смотрели вслед идущим, мучая себя догадками: «Куда ж это собрался Кузьма Степаныч с зятьком?»
Но всему селу со вчерашнего дня повторяли выкрик Мошева: «Не мытневскому ворью честной мошевский род в батраки нанимать!» И сельчане потешались все новыми и новыми рассказами, как Мытнев теперь на все лады клянет себя за болтливость, помешавшую Настюшке Мошевой хотя бы разок да вымыть полы в его хоромах…
У крыльца двухэтажного дома, окрашенного в излюбленный богачами Поморья голубой цвет, высокий старик в ярко-желтом тулупе неторопливо разгребал выпавший за ночь снег. Разглядев направляющихся к его дому людей, старик почему-то повернулся к ним спиной и опять принялся за работу,
— Ведь заметил нас Сатинин, — испугался Егорка. — Чего же он?..
— Заметить-то заметил, да норму блюдет горделивый старец, — усмехнулся Мошев. — Кабы Лександр Иваныч шел, так крестный сам побег бы к нему навстречу. Тот хотя раза в два моложе его, да зато капиталом во сколько раз крепче! Ну, а мне с таким, как ты, боярином надо подойти самому. Уважения к себе старичок требует, уважение гораздо любит! Сам понимаешь, во сколько побогаче он нас с тобою!
Когда подошли ближе, Мошев снял каракулевую шапку и крикнул:
— Божья помощь, крестный!
Старик выпрямил спину и, неторопливо сияв с головы ушанку из белого зайца, медленно, с чувством перекрестился.
— Спасибо, крестничек…
Трижды, как на пасху, поцеловался богач с крестником и затем потрепал по плечу Цыгана.
— Ну, здравствуй, паренек! Вот и попал к нам в родню… Мимо аль ко мне гостить?
— К тебе, Федор Кузьмич, к тебе.
— Вот и ладно! — Хозяин, казалось, очень обрадовался гостям. — На праздник-то медку бочонок привезли мне из Сороки, угощу досыта. Добреющий… Очень для груди хорош, липовый, не гречишный. Гостите, гостюшки. Не побрезгуйте наверх ко мне, милаи.
Приглашение подняться на второй этаж означало почет. Батраков и бедноту наверх не звали, им было место в нижнем этаже, наверх поднимались лишь «чистые люди». Егорка даже сконфузился от этой непривычной чести — еще ни разу не приводилось ему бывать у кого-нибудь в верхних горницах.