Мошев, по заведенному им самим обычаю, стоял, как всегда, в простенке между вторым и третьим окнами, уступая впереди себя место Сатинину, Федотову, Ружникову и Жилину. С этими богачами он не тягался и себя в один ряд с ними не ставил. Однако те здоровались с ним, как с равным, и он отвечал им, не прибедняясь. Хотя тесной компании с ними он не водил, но бывал на их именинах, и все богачи в день мученика Кузьмы сходились к нему.
Издавна было известно, что у Мошева хранятся деньги на черный день, что он не пойдет к кому-нибудь выпрашивать себе заем. Однако своих денег Мошев никому никогда не давал ни в долг, ни в оборот — капитал его считался неприкосновенным. «Бережливый хозяин — чужой копейки не возьмет, но и своей никому не отдаст», — говорили про него и хозяева и та беднота, что крутилась в его артели. Таким из года в год, из одного десятилетия в другое, жил Кузьма Степанович, ревностно оберегая полюбившуюся ему репутацию справедливого хозяина.
В пятницу с говения Мошев вернулся из церкви хмурый и озабоченный. Его смутил необычный вопрос священника.
После трех часов дня началась исповедь. Очередь к священнику для покаяния грехов шла в том же порядке, как стояли говельщики — вначале на амвон прошел Сатинин, затем Федотов, за ним двое других богачей и, наконец, не спеша, сосредоточенно крестясь и кланяясь образам, поднялся Мошев. Как всегда, старик деловито перечислял священнику обычные всем людям грехи — гордыню, лютость, чревоугодие, сквернословие… Но вдруг, перебивая его неторопливую речь, поп неожиданно спросил:
— Скажи, духовный сын, перед ликом спаса нашего стоя, сколько ты зятю приданого дал?
Мошев опешил от неожиданности и пробормотал, что дал сотню с четвертью, что думал еще дать, да Егорка сам отказался…
Денежные дела фон-Бревериа были из рук вон плохи. На Егоркину тысячу ему удалось только выпроводить Софи, которая из Петрозаводска отправилась в Поволжье, где было немало миллионеров, не жалевших денег на развеселую жизнь.
Проводив ее, фон-Бреверн устроил в Петрозаводске «мальчишник», после которого ему пришлось подписать заемное письмо на четыреста рублей человеку, обыгравшему его.
Живя на небогатое жалованье да фиктивные суточные и разъездные, исправник с трудом сводил концы с концами. Тройка лошадей, лучшего качества табак, заграничные вина — вот и вся радость вынужденного прозябать в Поморье удаленного из гвардии офицера.
В начале четвертой недели поста Сатинин поехал в Кемь вносить в уездное казначейство причитающиеся с него платежи. Закончив дела, он прежде чем заночевать у своего приятеля, купца Ремягина, заехал к исправнику.
После неторопливой беседы о том, о сем Сатинин осторожно повел разговор об Егорке. Белесая бахрома длинных ресниц чуть-чуть дрогнула, когда исправник услышал фамилию обкраденного им человека. Но в следующий же момент лицо фон-Бреверна сделалось небрежно равнодушным и явно скучающим.
Невинно поглядывая на исправника зоркими глазами, Сатинин рассказал, как тяжело переживал Егорка какое-то недавно случившееся с ним горе. Хозяин зевнул, показывая, что ему совсем неинтересны дела какого-то рыбака.
Ласково глядя на него, касаясь холодными пальцами рукава полицейского мундира, старец высказал удивление, что Лукьянов умер вскоре после его, Сатинина, отказа в ссуде Егорке. Покойник скончался в ужасных мучениях, а Егорка уже на следующий день после похорон поселился в его доме и сразу же разбогател, сделался хозяином и причинял много вреда степенным людям селения.
Ясные глаза Федора Кузьмича предостерегающе глядели на исправника. У того выступила легкая краска на щеках, и вдруг так хищно вспыхнули округлившиеся глаза, что Сатинин оторопело откачнулся назад. Это был лишь миг. Фон-Бреверн медленно провел копчиком языка по губам и причмокнул, будто попробовал что-то очень вкусное. Выпуклыми розовыми ногтями он стал отбивать по ручке кресла какой-то марш. Старик стал прощаться. Хозяин не задерживал его.
«Ну, Егорушка, — посмеивался Сатинин, усаживаясь поудобнее в тяжелые сани, — попомнишь ты, как с Лександром Ивановичем сговариваться… Проглотит тебя этот барин, ровно треска мойву! Хосподи, да не вмени мне в осуждение содеянное!»