— Что ты делаешь? — только и смог проговорить Двинской, когда мимо него проходила жена.
Она виновато отвела глаза, но теща взглянула на него с такой яростью, что Двинской махнул рукой.
Ребенка унесли в избу к теще… Значит, «лечение» еще не закончилось… Двинской прошел в свою половину, сел у окна и, подперев ладонью отяжелевшую голову, задумался, подавленный и утомленный. Долго он просидел, не шевелясь, пока наконец от тещи не принесли дочурку.
Он взял ее на руки. Со слипшимися от пота кудряшками, с вытаращенными глазенками, девочка широко раскрывала ротик, из которого с трудом вырывалось хрипение. Видимо, надо было разрезать душивший ребенка пузырь, но резать было некому да и нечем. Ни Двинской, ни окаменевшая в отчаянии жена, ни назойливо причитавшая теща не могли спасти задыхающуюся девочку.
Смотреть на умирающего от удушья ребенка и не быть в силах хоть чем-нибудь помочь ему!.. Двинской не помнил, как жена взяла из его рук навеки затихшую Веруньку…
В суете похорон и в нелепом поминальном обеде Двинской не участвовал. Это время он прожил в каком-то оцепенении.
Какие-то кумушки напели теще, и она на другой же день после похорон объявила Двинскому, что девочка погибла из-за его безбожия. Старуха принялась наговаривать разные ужасы Софье.
Обстоятельства складывались для Александра Александровича совсем плохо — домой было лучше не показываться.
К счастью, вовремя подоспела дружеская подмога. В конце Посада жил инвалид Дуров, в доме которого Двинской изредка устраивал читку газет. Однажды поздно вечером, бодро постукивая деревяшкой, заменявшей ему ногу, Дуров вошел в музей. Двинской сидел, охватив руками голову.
— А подался бы ты, приятель, на тоню! — посоветовал Дуров. — Чем здесь голову ломать, пожил бы там один, рыбку поудил, побродил бы по берегу — нет ли в рябиннике птицы какой. А тем временем все наладится, и бабы перестанут дурить… Ступай-ка завтра с утра.
И в самом деле — это был лучший выход. Обрадованный советом, Двинской отправился домой.
Политические ссыльные не имели права отлучаться из селения, в котором они отбывают срок ссылки. Но у Двинского было разрешение, и, пользуясь этим, он с вечера уложил в санки кое-какую еду, закатал подушку и одеяло, сверху привязал чайник, кастрюлю, кружку и две книги. В берестяной туес вместилась керосиновая лампа, а в жестяной бачок — запас керосина на неделю. Получился не тяжелый, но объемистый тюк. Сбоку к нему Двинской привязал пару лыж. Рано утром, пока все спали, он выбрался из селения, таща за собой санки с грузом, и часа за два добрался до избушки около заливчика, куда летом приезжали промышлять рыбаки.
В первый же день пребывания Двинского на топе, когда оп у очага строгал замороженное мясо, послышался хруст снега и голоса. С грохотом откинулась входная дверь, и, сопровождаемый Дуровым, в избушку вошел незнакомый человек в хорошей шубе. Это был освобожденный политический, который, прежде чем покинуть место ссылки, решил собрать материал для задуманной им книги о политической ссылке на Севере.
«Так вот ты какой — «неершистый!» — подумал Двинской, разглядывая «историка». Каракулевая шапка и воротник, аккуратно подстриженная бородка и усы, явно нерабочие руки, золотое обручальное кольцо и целая кисть золотых брелоков на часовой цепочке — все это доказывало, что перед ним хорошо обеспеченный человек. Хотя редко, но и такие попадали в разряд политических ссыльных.
«Был он на заводе или не был?» — подумал Двинской. Оказалось, что гость уже побывал в Сороке. Холодок беспокойства охватил Александра Александровича. Пока Дуров не торопясь пил чай, разговор шел о тех местах, где гость уже побывал, то есть о трех северных и двух южных уездах. Он был как бы универсальным справочником о жизни ссыльных, о борьбе с администрацией, о махинациях полиции и обо — всем, что могло интересовать политика, прикованного к месту поселения.
Как только Дуров вышел, Двинской спросил:
— Надеюсь, что сорокские заводы дали вам полезный материал?
— Я потерял там неделю! — простонал гость и совсем тихо пробормотал: — Я просто в отчаянии.
«Ничего не разузнал!» — обрадовался Двинской. Сделав соболезнующую мину, он спросил: