— Нет сомнения, что это волевой субъект, но буду откровенен — это тип пренеприятных людей… Они способны наградить любого из нас каким-нибудь эпитетом, вроде «мелкобуржуазный хлюпик»… Вы представляете себе — хлюпик, да еще мелкобуржуазный, и, мол, «завелся в нашей революционной среде»… И вот такая малопочтенная аттестация, как смола, сразу прилипает к вам, и политическая репутация почтенного, я смело могу сказать: очень почтенного, деятеля будет навек испорчена.
«Должно быть, кто-нибудь тебя так назвал, — подумал Двинской, насмешливо глядя на гостя. — Ты и есть мелкобуржуазный хлюпик!»
Во время еды «историк политической ссылки» рассказывал о корыстолюбии жандармских чинов, об их частых и бесцельных разъездах.
Когда он кончил рассказывать, Двинской снова спросил его:
— А все же — есть у вас хоть что-нибудь о трудовом люде?
С наигранно театральной аффектацией «историк» развел руками:
— Конечно, конечно! Я помню, вы еще вечером интересовались. Ну, вот, например: «Разврат и алкоголизм несравненно шире распространены на севере, чем элементарная грамотность, а половые болезни неизбежны для каждого помора из-за совершенно бесшабашного разгульного пьянства. Дикие оргии длятся в течение многих дней и ночей… Поморы пропиваются до полного разорения и в этом отношении напоминают дикарей, вроде папуасов и ботокудов…» Ну, что вы скажете, коллега?
— Дикие оргии длятся в течение дней и ночей, — растерянно повторил Двинской, с презрением глядя на щупленького интеллигентика. — И вы это видели у поморской бедноты?
— Я превосходно изучил поморов всех уездов Беломорья, — торопливо возразил гость. — Пожалуйста, вот еще: «Внутреннее убранство изб отличается мрачным видом. В углах копошатся целые полчища паразитов, но обитателю не приходит в голову бороться с ними. Страшно войти в такую хибару: зловоние охватит вас и сдавит тисками горло…»
— Да врешь ты, как сукин сын! — Двинской выхватил из рук удивленного гостя рукопись. — Поклеп! Это поклеп на тружеников! И, вырвав несколько страниц из тетради, он бросил их в полупотухший очаг. Бумага вспыхнула и стала корежиться на огне.
— Коллега! Моя рукопись!
«Историк» дернул рукопись к себе. Два листка выпали из нее, но ни Двинской, ни гость не заметили этого.
— Вы клеветник! — продолжал Двинской. — Это наглейшая ложь говорить так о трудовом населении… И это пишет политический ссыльный?!
Бледнея от злости, гость судорожно запихивал рукопись в карман.
— Такого мерзкого субъекта, как вы, я не упомяну в своем труде!
— А нужно мне это! — У Двинского даже похолодели руки. — Катитесь вы к черту… мелкобуржуазный хлюпик!
— Милостивый государь! — взвизгнул тот и затопал ногами — это выражение приводило его в неистовство. — Предупреждаю, если мы где-нибудь встретимся, не рискуйте протягивать мне руку. Я не подам свою!
— Слушай... катись к черту, — медленно проговорил Двинской и двинулся к гостю.
«Историка» словно ветром сдунуло за порог.
— Разбо-о-ой! — завопил он, отбегая от избушки. — Карау-ул!
Это было так неожиданно, что Двинской расхохотался. Притворив дверь, он заметил на полу два листка, очевидно, выпавшие из рукописи «историка». Это были какие-то стихи.
Двинской лег на койку и прочел вслух:
— «Образец народной «поэзии»… Слово «поэзии» взято в кавычки. Значит, господин историк не усматривает здесь поэзию? Посмотрим, что же это такое?
«Подлинная народная поэзия. — Двинской сел на лавку, — А идиот этого не понял».
Двинской прочел стихи еще раз и тихо произнес:
— Это, конечно, народная поэзия. — Закрыв глаза, он уже на память медленно прочитал стихи в третий раз. — Это поэзия ветхозаветной смиренности.
Все еще овеянный напевными строками народной грусти по «иравосудливой» жизни, он взял другой листок и прочел на нем: «Лирика народа». На этот раз кавычек не было.