Его никогда не видели таким.
— Почему? — задыхаясь от бешенства, кричал он, и секретарь насилу мог понять, что речь идет о старухе.
— Автобус был переполнен нашими сотрудниками.
— Трое суток под арест! Вы не коммунист, не чекист, так поступают только враги! Отправить бабку на моей машине!
Потом, когда секретарь отбыл наказание, Афанасьев спокойно объяснил ему причину своего гнева:
— Вам надо научиться понимать простые вещи. В этом случае с машиной для старой деревенской женщины — вся советская власть. Она, вероятно, думает, что сын осужден невинно. Но, увидев к себе такое отношение, скажет: «Не могут люди с таким сердцем судить невиноватых» и, поверь, выскажет это сыну, а приехав в деревню, выпустит про нас такую газету, какой не сочинить всем газетчикам.
Сын старухи зашел к Афанасьеву и сказал:
— Я, конечно, враг советской власти: крал у колхоза зерно. Чем я могу тебе отплатить? Вот мои руки, вот весь я. Скажи только — и знамя наше.
Афанасьев не пропускал ни одной лошади, чтобы не ощупать ей бока, не заглянуть в зубы.
— Ребра проступают, и шерсть свалялась. Чья это? Вдов-ченко? Дайте мне Вдовченко. Это что? — показывал он возчику на квадратный кусок фанеры.
— Бирка под № 1165.
Цифры веселят
— Это не бирка, а твой пропуск в трудовую жизнь. Ты что, весь век собрался кулаком бьггь? Небось своим — гривы расчесывал.
С тех пор Вдовчснко ежедневно ходил на кухню и собирал для своего коня картофельную шелуху.
У Афанасьева были лучшие лошади, об атом знали все фаланги.
Десятник Лагзда при выезде на работу пропускал мимо себя весь обоз, ревниво прислушиваясь к голосам колес. Вот раздался режущий ухо скрип. На грабарке сидел кулацкий сын и уже готовился почать пирог с капустой.
— Мне эта музыка не нравится, — сказал Лагзда, взял у извозчика пирог и спокойно отдал его лошади. — На, тебе надо поправляться, тяжело возить несмазанную грабарку.
У Афанасьева был лучший обоз, его ставили в пример всем штурмовикам.
11а девятнадцатый день штурма только слепой не мог видеть, что знамя отберут второотделенцы. Мнение, существовавшее о них как о лодырях, рассеялось. Борьба за знамя выявила горячие головы, ловкие руки, хороших организаторов. Большаков первым приходил на трассу и уходил последним. Его КВЧ не сходила со страниц «Перековки» как образцовая. Рекордисты во главе с Кругляковым и Григорьевым давали невиданную даже в штурмовые дни выработку — 324 процента.
Выравнивалась и уже тяну\ась за знаменем шестая.
В первое время се подводили бригады Агеева и Чуннка. Рекордист Смирнов вста\ в ряды агеевцев, и через несколько дней бригада, вычистив картежников и пьянки, не давала меньше 157 процентов. Сам председате\ь фаланги Степанов взял на буксир чуниковцев, и те начали выполнять вместо трех четвертей нормы — полторы.
Сводную не переставали лихорадить беспорядки. К подбору людей здесь отнеслись халатно, и это дало себя знать. Пришлось перевести в рядовые рабочие десятника Гнездилова, спавшего на трассе. Бригадир Бояков спекулировал хлебом и махоркой. Внезапно обнаружилось, что повар Михайлов продает на сторону хлеб и обеды. Пикеты фаланги посетил Френкель и, увидев, что работой распоряжается воспитатель Орлов, спросил:
— Где руководитель Манилов?
Выяснилось, что вольнонаемный Манилов из месяца в месяц продает свой паек, а довольствуется с лагерниками.
— Десять суток ареста Орлову, под суд Манилова, сменить все руководство фаланги! — кратко заключил Френкель.
Не все ладилось и в фаланге Успенского. Инженер Во-ланцевич, высокомерный барин, заменил живое руководство бумагой, а разъяснения — приказом. Успенцы, привыкшие к другому обращению своего начальника, роптали и жалели, что его нет с ними. Но его крепко держал участок, где тоже назревал прорыв.
20 января на втором слете штурмовиков Водораздела знамя было передано второму отделению, Афанасьев же получил почетную грамоту за образцовый быт фаланги и общественную работу. Едва он сошел со сцены, его обступили фалангисты.
Афанасьев хитро посматривал на Шершакова, огорченно пожимал плечами.
— Подвели вы меня.
— Ты скажи только! — кричал тот самый лагерник, которого приезжала навещать мать.
В поздний час Афанасьев вызвал прораба, десятников, бригадиров и сказал им только два слова:
— Теперь можно.
Они поняли это как сигнал к решительной борьбе за знамя и разошлись по баракам готовиться к завтрашнему удару по скале и плывуну.