Все сооружения готовы и сданы в эксплоатацию. Вдоль шлюзов ходили часовые. Знаменитую водосливную плотину в Шавани еще не покрыла вода. Там, где сейчас бушуют реки, было сухо. Торчали камни и обломки скал.
То были последние дни на канале. Стены бараков и телеграфные столбы были заклеены приказами о льготах.
— Еще не поздно...
Не заслужившие льгот могут их еще заслужить.
Всюду, на улицах и в бараках, можно было услышать такие разговоры:
— Ну, куда поедешь отсюда?
— В Донбасс, что ли. Я полагаю, что там слесарю работа найдется.
— С твоей специальностью не пропадешь!
— Эх, Москва, красная столица, хороший городок, — вздыхает кто-то на своей убранной елочками койке.
— Держи карман, — отвечает другой, — в Москву не пустят.
— Пустят.
Сегодня на строительстве — день отдыха. В дальнем углу барака шаваньского трудколлектива тридцатипятников стоит покоробленное и расстроенное пианино. Георгий Пешаков низко склонился над клавиатурой. Он играет одним пальцем, обходя черные клавиши.
— А что, — откликается кто-то с соседней койки, — очень в Москву захотелось?
— Так точно, — отвечает первый.
— А мне на Москву наплевать. Я туда по доброй воле не поеду. Опять зашьешься, к Вулю попадешь...
— Значит, в Кривой Рог.
— Именно. В Москве урки зашевелятся, вот, скажут, приехал на нашу голову, лягавый.
Укладывались последние мосты, строились арки. Люди готовились к возвращению на родину. Каждый день на участки подавались списки. То были перечни лучших. Каналоармейцы-художники рисовали портреты героев-строителей, каналоармейцы-актеры готовили праздничные выступления. Всюду — ив Медвежьей горе, и в Повенце, и в Шавани, и в Сегеже, и в Шижне, и в Сороке — всюду было ощущение праздника. У каналоармейцев появилось великое любопытство к тому, что писали о канале газеты. Иногда они скептически качали головами.
— Не так написано...
Но даже этот скептицизм был своеобразным оттенком строительной гордости. И стоит отметить еще то чувство справедливого раздражения, которое испытывали каналоармейцы, когда в эти дни сюда попадал чужой человек. Первое: приезжий не видел того, что здесь было. Мог ли он как следует представить себе те чудеса, что натворили строители? Второе: он еще не видел канала в движении. Приезжие были похожи на гостей, пришедших раньше времени: хотя ужин уже готов, но не постлана скатерть и не расставлены горшки с цветами.
Удивительно заботливо каналоармейцы убирали канал. Знает ли этот коренастый каналоармеец в серо-зеленой телогрейке, что окном в Европу у нас называли Петербург и что автором этой фразы является граф Альгаротти? Нет, не знает. Но ему явно нравятся слова, которые он выкладывает дерном на берегу канала: «Окно в мир». Огромные саженные буквы видны далеко.
Итак, прорублено окно в мир. Флаг судоходства поднят над Карелией. Вода наполнила бьефы. Вода пущена в первые семь шлюзов. «Чекист» миновал первый маяк, вступил в канал, и перед ним открылись тысячепудовые ворота первого шлюза.
За «Чекистом» пошел караван. Землечерпалка, протянув в небо длинный, железный хобот, отправлялась углублять фарватер. За ней плыло несколько барж.
На борту парохода стоит главный инженер Хрусталев. Впечатления привычно складываются в его уме фразами технического отчета.
«Стены тех конструкций, которые у нас применены, — ряжевые, вдвое выше обычных... Шлюзы стоят на мягких грунтах...»
Рядом с Хрусталевым взволнованный и сосредоточенный режиссер повенецкой агитбригады. Он сочиняет стихи. Стихи должны быть готовы к вечеру. Начало уже есть:
Сегодня
в ночь
на 28-е
«Чекист»
разрежет первую страницу
Белморстроя.
Пущена вода. Пароход всходил, как на дрожжах. На глазах у всего южного лагеря пароход поднимался.
От пены стало светло в шлюзе.
— Волнения в камере шлюза не замечается, — продолжает мысленно отчитываться Хрусталев. — Напряжение на тросах меньше, чем предполагалось по расчету.
Поэт стоит, ища слов, подбирая стихи:
Вот и пароход
подошел к причалу, и за ним
тенью ворот закрылся
первый вход Беломорско-онежского канала.
Вокруг-
просмоленное театральное зало, ряжевые стены стоят крепко, ровно,
лакированно...
Цилиндры стали на удар Водонапорной массы,