Очень Андрюха любил те дома и хаты, где тепло и сухо, особенно осенью и зимой. Там он пел свои самые лучшие песни. Пел-пританцовывал. «Хватит петь, — говорили ему, — щец стынет!» А он все поет и поет. Песня для него была важнее щей.
Но все же больше всего любил посидеть на травке — там, где Никола Белый рубил новые дома.
— Посвистеть тебе? — спрашивал.
— Посвисти, только не шибко, чтоб уши не заложило.
И Андрюха свистел.
— Молодец, — говорил Никола. — Здорово.
— А спеть?
— Спой, — усмехался Никола. — Только чтоб слезу не вышибало.
А вот этак не получалось. Люди собирались около него, и бабы обязательно начинали плакать.
— А давай я тебе хатку твою поправлю, — предложил как-то Никола. — Дверь не закрывается, дырки в углах. Замерзнешь зимой.
— Не надо, — неожиданно отказался Андрюха. — Я долго жить не буду. Пожил, хватит.
— Как так? Болеешь или что?
— Нет, не болею… — говорил с неохотой. — Мамка меня зовет. Каждый день, как лягу, зовет. Придут люди с огнем, говорит… Нельзя будет жить.
— А мне? — спросил Никола весело.
— Тебе можно. И Василиске можно. Живите.
Такой ответ Николе понравился.
— Ладно, — сказал, — поправлю твою хатку. Будешь жить. — И поправил, правда, уже в то лето, когда началась война.
Когда Андрюха узнал, что приближаются московиты, нисколько не испугался. А чего пугаться? Что Бог даст, то и будет. Ему, похоже, даже интересно было: какие они, московиты? Такие, как мы, или нет? Может, с ними будет хорошо и даже лучше.
Когда народ повалил на Замковую, он пошел следом. Ему ведь главное, чтоб людей побольше. А тут и дети, и мужики, и бабы, и шляхтуны, и попы с ксендзами. Весело! И там по стоит-по слушает, и здесь. Везде интересно, и не гонят. Что-то хорошее будет, непонятно только, чего все молчат, а если говорят, то тихо, так, что слов не разобрать. Но что-то будет. Даже магистратчики здесь во главе с войтом среди людей, даже воевода.
И детей много. Вот кого он особо любил, так это детей. И они его любили. Толпами бегали за ним: «Андрюха — голова два уха!» А то и в спину палкой или по голове. А он? Выйдет утром на улицу и смотрит: где дети? Вон они! «Ого-го-о! Ига-га-а!» И, конечно, через голову кувырком, туда-сюда, туда-сюда.
Он их тоже свистеть научил. Весь город свистел. Непонятно только, почему матери на них сердились. Некоторые свистели очень хорошо, уши приходилось затыкать.
Когда выкатили пушки, он тотчас вскочил на дуло, как на коня, но-о! — закричал, — но-о! — хворостиной стегнул, еще бы разок и — помчался, но прогнали, даже по шее легонько дали, пообещали добавить, если еще раз подойдет близко. И Андрюха опять не обиделся, а только захохотал, засвистал, как соловей-разбойник, закурлыкал, как журавль. Курлы-курлы-курлы!
Поздним вечером третьего дня к Друцкому-Горскому подошли три священника: отец Павел, ксендз Мартин и униат Софроний. «Открой нам малую брамку», — просили. «Зачем?» — «Пойдем к Трубецкому». Воевода молча глядел на них. Понимал, насколько безнадежны намерения священников. Но убеждать отказаться от попытки помочь людям?
— Открой, — приказал приворотнику. Тот тотчас распахнул кованую железом калитку, и священники исчезли во тьме.
Шли молча, обо всем было уже переговорено. «К князю от людей мстиславских», — говорили, если останавливала стража. Задержали их только у шатра.
С удивлением глядел на них Трубецкой. Православный — понятно, ему ничего не грозит в стане русского войска, но униаты и католики должны знать, как любят их и в Москве, и по всей Руси. Приглашать в шатер не стал. Дал возможность помолиться, насмешливо спросил:
— Что скажете, святые отцы?
Роли у священников, по-видимому, были распределены. Отец Павел тотчас ступил вперед и поклонился отдельно.
— Просить тебя, князь, пришли за людей наших мстиславских. Ты знаешь, что есть у нас православные, есть католики, униаты, есть иудеи. За всех мы пришли просить. Ты появился на Божий свет от православного отца, крещен в православие, тебе понятно, что такое смирение перед Господом нашим Иисусом Христом, который сказал: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною». Бог наш терпелив и милостив. Пришли мы просить и тебя о терпении и милости к людям. У тебя силы много — не дай погибнуть городу Мстиславлю. Много людей в городе, все сейчас с надеждой смотрят на тебя и твое войско.
— Ты, ксендз, что скажешь?
Ксендз Мартин, сильно волнуясь, тоже шагнул вперед.
— И я пришел просить, князь. — Ксендз приехал в Мстиславль из Польши и говорил с сильным акцентом. Наверно, акцент и рассердил Трубецкого: нахмурился и даже резко отступил назад, как отступают от неприятного собеседника.