И все же, что это было? Куда мчалась, почему остановилась передо мной? Почему положила свою маленькую ладошку на грудь? Может быть, случайно? Вспоминала, все ли взяла в поездку? Или… Нет, не уходило из головы.
Считается, что я счастливчик. Как же, еще молод, а уже писарь Великого посольства. И что благодарен я должен быть пану Казимиру Сапеге, который явно благодетельствовал мне. Это правда. Но почему? Да, была семейная легенда о том, что пан Казимир и мой отец были дружны в молодости и милая мать моя нравилась обоим. Как-то я и поинтересовался у нее: так ли это?
Нет, неправда, ответила. Но как хорошо краснела моя милая мать!..
Через год после поездки в Москву, уже вознагражденный за труды и его милостью королем, и паном Сапегой, но ничуть не более счастливый, чем прежде, я стоял в костеле Святой Анны, где происходило венчание панночки, и думал о Мстиславле, о милой матери, сестрах и братьях, о Кристинке — о том, что, может быть, там я был бы более счастлив или по крайней мере, не был бы так несчастен…
Оказии в Мстиславль случаются редко, и гость оттуда или хотя бы письмо — всегда большая неожиданность и радость. Но минувшей зимой вдруг прилетела веселая санная тройка, и я увидел сестру свою милую, братьев Федора и Степана, а потом и мать. Она так долго выбиралась из зимней кареты…
Они прожили в моем теперь уже небедном, но пустом доме, почти месяц, а когда уезжали обратно, я вдруг понял, что вижу мать в последний раз, и так захотелось сесть с ней рядом и уехать в Мстиславль. Там все станут моложе, здоровее, там все будет хорошо.
Еще через год я получил весть, что мамы нет. От материзны, то есть ее наследства, я отказался, братья и сестры поделили его между собой. Больше они не приезжали, бывала у меня только сестранка Алена, дочка сестры Катерины, и сыновец Антон — племянник, сын Федора. Я для них почти чужой человек, а приезжали они, чтобы увидеть Вильню.
Между прочим, когда раскинули обещанный провиант — всех тех яловиц, баранов да кабанчиков — на два обоза, оказалось, что не так уж много этого провианта нам выделили. Напротив, мало. И пан Сапега, посчитав и подумав, решил отправить обратно десять карет и сорок человек. Деревни, по которым мы проезжали, обязаны давать и кров, и пропитание, но так оскудела эта земля, что рассчитывать было не на что. Однако пан Песочинский упросил его не отправлять, поскольку надо поддержать авторитет посольства, а будет небольшим обоз — высмеют московиты, дескать, что это за королевство, что за король?
Казалось бы, частично вопрос решился, можно отправляться в Москву. Но нет, Филон и Малюта ехать не собирались, ссылаясь на неготовность своих подвод и начинающуюся метель. Между прочим, говорил он по-нашему: завируха. Опять стали ссориться.
— Мы больше не можем стоять здесь! — кричал пан Песочинский, он вообще часто сердился, кричал и тогда быстро ходил взад-вперед. — Мы сейчас сядем на коней, оставим здесь весь обоз и поедем в Москву. Мы расскажем царю, как вы обходитесь с нами, великими послами.
Пан Сапега тоже вступил в разговор:
— Мы приехали не для того, чтобы впустую тратить время. Мы должны исполнить волю нашего короля. Если не желаете сопровождать нас, мы поедем без вас. Сабли наших предков проложили хорошую дорогу в Москву. — Угроза была явной, но голос пана Казимира звучал спокойно.
В результате на следующий день Филон доложил, что они готовы сопровождать нас. Завируха за ночь утихла, и мы скоро выехали. Надо сказать, что дорога и в самом деле была тяжела: еще глубже, чем у нас, в Великом Княжестве, оказался снег, кони с трудом пробивались вперед. Особенно тяжело приходилось передним, через каждую версту их меняли местами. До брюха доходил снег.
На Мстиславщине такие снежные зимы не редкость. На Рождество отец приказывал запрячь «гусем» две лучшие лошади, усаживал, а правильнее — бросал нас в сани, сам, без кучера, брал в руки вожжи, и мы мчались за тридцать верст, в Рославль, где у отца была сестра, оттуда — уже на Крещение — в Починки, где жил какой-то его друг или родственник. Мчались — это сказано для красы, на самом деле — пробивались через цельные поля снега по едва намечавшимся дорогам. Именно по брюхо лошадям лежали снега.
Отец любил зиму. Когда становился лед на Святом озере, он с мужиками расчищал большую площадку, пробивал долбнями лед до воды, клал колесо, вставлял шест и давал вмерзнуть. Потом мужики привязывали большие сани — кучей налезали в них дети, — раскручивали шестами эту зимнюю карусель — счастливый визг несся над озером.