— А что дальше с этим лезвием, миссис Уиттейкер?
Она перестала смотреть на воду.
— Что? — спросила она.
— Лезвие… Что вы с ним сделали?
— Какой странный вопрос. — Она пожала плечами.
— Вы помните, что сделали с лезвием после того, как Сара отдала его вам?
— Не имею понятия. Мистер Хоуп, моя дочь истекала кровью…
— Но ведь не очень серьезно…
— Мне казалось — очень… Тогда я думала лишь о том, как помочь своей дочери, позаботиться о Саре. Я уверена: как только бритва очутилась у меня, я позабыла о ней вовсе.
— Что было дальше?
— Первое, что я сделала, — осмотрела ее кисть. Я работала в Красном Кресте во время второй мировой войны, умела наложить жгут в случае необходимости. Но я сразу увидела, что ранки — было три параллельных надреза на левом запястье — неглубокие, почти царапины, за исключением одной, из которой сочилась кровь. Жгута не требовалось. Я просто вытерла тампоном запястье и наложила повязку.
— А потом что вы сделали?
— Я отвела ее к себе в спальню — мне не хотелось оставлять Сару без присмотра, — хотя она казалась очень спокойной, даже слишком спокойной. Я не могу описать… не знаю, как это назвать. Холодность. Отстраненность. Ощущение, как будто она полностью изолировалась от меня… и даже от себя самой. Жаль, но я не могу объяснить это более вразумительно. Никогда ничего подобного не видела и надеюсь, никогда не увижу. Она стала… зомби, оборотнем, мистер Хоуп. Я держала ее за руку, мы спустились вниз, в мою спальню, но ее рука в моей казалась неживой, а в глазах затаилась такая мука и боль… Это не было связано с порезами на запястье. Я никогда не видела выражения такой мучительной боли. Меня это потрясло, разбило мне сердце. — Она помолчала и глубоко вздохнула. — В моей ванной, в аптечке, — продолжала миссис Уиттейкер, — стояла бутылочка со снотворным. Я достала две таблетки, наполнила стакан водой из-под крана и протянула Саре. «Выпей это». Сара сказала: «Я — Белоснежка». Я ответила: «Да, дорогая, пожалуйста, выпей это».
— Она согласилась?
— Да. Она проглотила обе таблетки и затем сказала: «Помилуй меня, Господи, я согрешила». Для меня это не имело значения. Мы не католики, мистер Хоуп, — такие слова говорят обычно католики своему священнику, когда приходят на исповедь. Позже я поняла — когда побеседовала с доктором Хелсингером, — что это была часть ее галлюцинаций, ее… ее… убеждения, что она предлагала себя Горацию, своему отцу. Предлагала себя для сексуального удовлетворения. И просила прощения за это. «Прости меня, отец, я согрешила».
— Что происходило после того, как она приняла снотворное?
— Она уснула. Через двадцать минут.
— Где?
— В собственной спальне. Я отвела ее туда, устроила поудобнее.
— Когда вы уложили ее?
— В пять — в пять тридцать… Точно не помню.
— Что вы предприняли после этого?
— Позвонила Натану. Доктору Хелсингеру.
— Психиатру?
— Да.
— И другу вашей семьи?
— Да.
— Но не практикующему врачу.
— Поймите. Моя дочь только что пыталась покончить с собой. Я чувствовала — необходим психиатр.
— И он приехал? Он осмотрел ее?
— Да.
— Сара спала, когда он появился?
— Да.
— Он разбудил ее?
— Да. И она тотчас разразилась тирадой. Говорила о Распутной Ведьме и… о Боже, это было чудовищно. Обвиняла своего отца в самых мерзких вещах, доказывала, что она сама… просила своего отца… я не могу повторить ее слова, мистер Хоуп, все это было ужасно. Мы сразу же поняли — доктор Хелсингер и я, — что Сара… что она потеряла рассудок, что она очень больна, мистер Хоуп, психически больна. Тогда доктор Хелсингер посоветовал мне прибегнуть к экстренным мерам, согласно акту Бейкера.
— Он приезжал еще раз, в тот же вечер, не так ли? С подписанным медицинским свидетельством и полицейским офицером?