Нацепив на верхушку елки ленту из своей косы, Ксенька вздохнула:
— А вдруг сегодня отец вернется?..
— Очень просто… К празднику могут выпустить.
— Хорошо бы свечек еще на елку достать.
— Я принесу. У нас дома длинная свечка лежит, с пол-аршина, не меньше. Ей-богу! Кусочек отрежем, мамка и не заметит.
Вечером, когда Ксенька с матерью уже собирались ложиться спать, в дверь постучали. Настасья набросила на плечи платок, отворила дверь и отступила.
— Егор Петрович! Выпустили…
— Выпустили, Настя.
Егор Петрович сел на сундук.
— А наш как? — спросила Настасья.
— Кланяться велел.
— А когда ж выпустят-то?
— Да, видишь, какое дело получилось… — начал Егор Петрович и покосился на Ксеньку.
Она сидела на кровати, уже наполовину раздетая, и, подавшись вперед, не сводила с него глаз.
— Да видишь ли, какое дело получилось… Привели нас двенадцатого числа утром на допрос. Меня, Ведеркина и Павла. Мы все в одной камере сидели. Сперва вызвали Ведеркина. С час его манежили, вышел он оттуда красный, сам на себя не похож. Потом меня позвали. Вижу, сидит за столом офицер. Молодой, а, видно, прожженный. Седые виски и один ус седой.
„Тот самый, что к нам приходил“, подумала Ксенька.
— Сидит офицер за столом, чай прихлебывает. Начал меня допрашивать. Говорит любезно, ласково, а сам всё к одному клонит: где листовки печатали да кто их нам дал? „Ах ты, подлец! — думаю. — Я ведь тоже воробей стреляный“. Прикинулся дурачком, — ничего, мол, ваше благородие, не знаю. Бился он со мной часа полтора. Наконец, вижу, стал когти выпускать. Как заорет: „Не притворяйся, старый сыч! Ведеркин мне всё рассказал“. — „Чего ж, — говорю, — меня спрашивать, раз вы всё сами знаете“. Тут он видит, что я его вранье раскусил, — приказал меня увести, позвал вашего Павла…
— Господи Исусе!.. — всплеснула руками Настасья, а Ксенька охнула.
— Ждали мы с Ведеркиным Павла до поздней ночи. Так и не пришел. Через три дня перевели к нам в камеру из тюремной больницы рабочего, железнодорожника. От него-то мы и узнали, что случилось. А случилось вот что: допрашивал Павла этот чорт разноусый часа два. Подконец понял, что коса на камень нашла. Разъярился, схватил стакан с недопитым чаем и плеснул Павлу в лицо. Тот на него бросился, душить офицера стал. Вбежала стража, свалили Павла и так его отделали, что в тюремную больницу нести пришлось. Два ребра сломали…
Настасья заплакала. Ксенька заревела за ней.
— Да чего вы?! Ведь не помер, жив. Поправится Павел, не плачьте…
В сочельник вечером мать послала Ксеньку за постным маслом.
Аришка увязалась за подругой. Девочки медленно шли по улице.
— Ксень! Что ж теперь с дядей Павлом будет? Неужто не выпустят?
— Может, и выпустят, да только какой он работник… — У тяти, верно, чахотка будет, раз ему два ребра сломали… Вот проклятые! Теперь он работать, как раньше, не сможет. Придется и мне на фабрику пойти…
Подруги остановились у мануфактурной лавки Хрусталева. Над дверью было растянуто большое полотнище с крупной надписью: „Дешевая распродажа остатков. Огромный выбор ситца, миткаля и сатина для рождественских подарков“.
— Пойдем посмотрим, — сказала Аришка.
В лавке было душно, пахло новым ситцем. У прилавков толпились покупатели.
Приказчики, одуревшие от духоты и усталости, еле успевали отмерять ситец.
Они походили на фокусников, — так быстро и ловко мелькали у них в руках железные аршины. Яркие штуки ситца и сатина точно сами собой развертывались перед покупателем. Лязгали ножницы, трещал разрываемый материал, в воздухе стоял гул голосов.
— Мне вон того глазастенького!
— А мне кубового три аршина!
— Дяденька, отмерь сатинчику на рубашку!
Подруги, потолкавшись у одного прилавка, перешли к другому. Здесь было особенно тесно, потому что в углу прилавка один из приказчиков продавал по пять копеек за аршин бракованный ситец. Больше всего покупали ярко-голубой, в пышных малиновых розах.
— Вот ситчик! Глаз не отвести. Платье б такое… — сказала Аришка.
Приказчик внезапно застыл с растопыренным в руках куском ситца и, глядя поверх баб, заулыбался и закланялся кому-то.
Бабы расступились.
Ксенька с Аришкой оглянулись.
К прилавку подходил стройный офицер в светлосерой шинели. На его розовом свежевыбритом лице бросались в глаза пушистые усы — один темный, другой совсем седой. Рядом с ним шла девочка в белой меховой шубке и горностаевой шапочке — та самая, которую Ксенька с Аришкой называли Белоснежкой, та самая, которую они ожидали часами у белого особняка.