И песня лилась без конца. В душе было столько слов, хороших слов, что, кажется, никакая глотка не могла их выкричать и до глубокой ночи.
Прошло лето, прошла осень.
В мокрые сентябрьские дни Иса не знал покоя. Забойка отошла уже на задний план. Он все время был за речкой на покосе. Покос по обыкновению был поздний. Так всегда велось в степи: когда у русских уже сметаны стога, киргизы только выезжают. Под осенним дождем сено быстро гниет, и зимой скот ест его лишь с голода.
Эта осень выдалась особенно хмурой и мокрой. Не было дня, чтобы из густых тяжелых туч не лило на землю воды. Но под конец, как нарочно, в то время, когда, пользуясь случайно провернувшимся солнечным днем, на лугу свалили всю траву, пошел мокрый снег. Трава обледенела и померзла. Степь застонала. Ужас бескормицы, ужас страшного бедствия пророчил ранний снег и злобно напевал холодный ветер. Степные люди с трепетом и страхом ждали суровой зимы. Лишних разговоров не было. К чему? Против бога не пойдешь. Видно, ушел он из степи и забыл о ней. Год от году беднеет киргизский народ, год от году уменьшаются стада.
Как-то раз, уже перед тем, как встать реке, Иса встретился с Василием Матвеичем на перевозе.
— Ну? — ехидно щурился Василий: — Откосился, говоришь.
— Откосился.
— Язви-то вас, собаки! На зиму глядя на покос выезжают. Что теперь с сеном-то? Куда его?
— Кто знал?
— Да кому же известно, что зимой идет снег?
— Прошлый год косили, трава зеленый был.
— Что мне в ней зеленой-то! — кричал Василий. — Не надо мне и зеленого, да семенова, а дай мне гнилого, да ильинова.
Исишка не оправдывался.
— Работник нанял? — осторожно справился он, помолчав.
— Нанял Кутайбергеньку. Проворный парень. С этим не пропадешь. Избушку сейчас ладит на зиму.
Исишке стало больно и обидно. Какой-то там Кутайбергенька завладел его избой и, наверное, теперь все переделает по-своему.
— Не уживется этот, — не сдержался он.
— А что ему?
— Знаю я. Мордам бить не даст. Сам набьет.
— Ишь ты! А оглобли-то на что? По вашему брату оне в аккурат подходят. Забыл разве? Скоро, брат, забыл, шибко скоро.
Толпившиеся около киргизы подобострастно хохотали. Уж этот Василий! Скажет так скажет! С ним много не натолкуешь.
Когда река встала и лед окреп настолько, что мог свободно сдерживать быка, Исишкин аул выступил со своими стадами на зимнее стойбище.
Кыстау[10] прятались в мелком прибрежном кустарнике, хорошо защищавшем от заносов и вьюги.
Опять загнали скот по тесным клеткам, опять залезли в темные землянки.
Иса еще летом помочью вывел стены своей зимовки. Потом часто наезжал с покосу: кончал мелкую работу. Теперь оставалось только навесить дверь и затянуть брюшиной окна. Зимовка вышла небольшая, но теплая. Когда в первый раз Иса и Карип остались вдвоем, они, несмотря на усталость, долго не ложились спать. Карип сидела перед жарко натопленной печью с широким устьем. Она старательно раскатывала круглые лепешки, брала их на ладонь и ловко приклеивала к раскаленным стенкам, Иса ходил подле стен, подрезал топором неровности дерна и тщательно исследовал каждую щель.
— Дует! — Он долго держал у щели руку и качал головой: — Откуда дует? Завтра надо посмотреть.
Потом выходил на средину и трогал руками каждую жердь в потолке.
— Как думаешь, тепло будет? Не замерзнем?
Карип таяла от счастья.
— Кто сказал, замерзнем? В этакой избе? Что ты! У Василия жили, разве такая была?
— Не говори! Как жили, бог знает. Просто дурак был, потому и жил. Пускай-ка вот поживет теперь Кутайбергень, пускай узнает. Ты боялась, как справимся, и вот, видишь, бог помог. Бог не откажет, заживем еще.
— Верно, верно. Что я знаю? Ничего я не знаю. Меня не слушай, делай, как лучше.
— Я знаю, как заработать. Погоди, поправимся.
И он работал на удивление всем аульским. Трудно было в нем узнать того джетака, которому Василий Матвеич разбивал лицо и расшатывал зубы. Пусть-ка тронет кто-нибудь его теперь! Теперь он сумеет постоять за себя.
Сразу же после кочевки одна за, другой стали открываться ярмарки. В аулах было деловито-шумно. Еще с ночи выезжали все, кому нужно было что-нибудь продать. По дорогам тянулись обозы. Иса не отставал. Целый день он был в седле: или выведывал цены, или продавал коровьи кожи, или покупал Карип на платье пестрого, красного ситцу. Прежде чем купить хотя бы на пятак, он обходил все лавки, везде приценивался, щупал руками, рассматривал на свет и давал никак не больше половины того, что запрашивал торговец. Каждый раз он привозил домой какую-нибудь мелочь: то ремень, то ниток, то иголок. А раз даже, к великому восторгу Карип, кинул ей в колени фунт изюму и полуфунтовый комок сахару.